Онлайн книга «Фатальное колесо. На все четыре стороны»
|
В четырнадцать минут наша очередь, разумеется, не подошла. И даже не собиралась, собственно. Больше скажу: мы даже не были «следующими», как предполагалось. Впереди маячили еще две персоны на прием – парочка пожилых бабуль без видимых повреждений. Впрочем, мои увечья тоже особо в глаза не бросались. Кстати, непонятно – начало приема в восемь, у нас назначено на четырнадцать минут, а перед нами – трое! И все с талончиками. Прием по четыре с половиной минуты? Чудеса бесплатной медицины. Непостижимо! – Это ведь ужас какой, – убеждала старушка, та, что перед нами, ту счастливую бабулю, чей заход к эскулапу должен был сейчас состояться. Тон рассказчицы явно рисковал вот-вот сорваться с менторских интонаций на драматично-завывающие. – Скоро из дому во двор нельзя выйти будет. Куда участковые-то смотрят? Безобразие! – Нет таперича милиции. Такой, как раньше. И не видно, и не слышно. Беда! – А ведь были времена – на каждом перекрестке стояли! В белой форме! В ремнях! – Ага! Герб на шлеме. Рево́львер. И палочкой так машет – туда, мол, езжай. А туда, стало быть, нельзя. Никак не можно. Шлем? Это же сколько лет бабушке? Точно знаю – с двадцать пятого года у представителей рабоче-крестьянской милиции были предусмотрены фуражки с околышами. Или еще раньше? – А сейчас? Сейчас-то как? Говорю же, безобразие! И богатый мимический пассаж на тему «да чего там говорить, и так все ясно». – Да уж. – Гримаса понимания и солидарности в претензиях. – А давеча в Камышла́х? – Ох уж эти Камыши, Господи, страсти Христовы! Кошмар наяву! Беда бедовая. – Да не в Камышах, Петровна! Не в Камышах, а в Камышлах! Ты че путаешь-то? То бухта, а то деревня. На Северной стороне. Чай, не знаешь? – Как не знаю? У меня кума там огородик держит. В Камышлах-то. Ногу там сломишь, ни дороги, ни тропинки. – И то верно… Я от нечего делать навострил уши – все равно заняться нечем. Ну, что там у вас за ужастики? – А что у вас говорят? – Так то же, что и у вас: убили всех. Почитай, всю семью – три человека. Бабку, деда и дочку, разведенку без детей. Всех изверги жизни лишили! Не пожалели. – Говорят, кровищи-то, кровищи! – Так все залито было! И ведь терпит на земле Господь зверей этих. Да уж. Ну и новости у старушек! Я думал, кости сейчас станут перетирать какой-нибудь «шалаве», юбку ей заочно мерять, а тут… Камышлы? На Северной стороне, значит. Приблизительно представляю, где это. Хотя и не точно, надо спросить у начальника. – …Топором, известное дело. Покуда спали. Прямо в постелях. И домик обчистили подчистую, – продолжала выдавать информацию первая старушка. – Так что там грабить у пожилых-то людей? На похороны разве что, – со знанием дела отвечала вторая. – Так и не нашли кто? – Нашли, знамо дело. На следующее утро и отыскали душегуба. Еле заметная пауза. Бабке не чужда теория драматургии момента. – Ну-ну! Кто же это? Мне самому стало интересно. – Так алкаш местный. Из той же деревни. – Выпить, что ли, не на что было? – Вестимо дело. – А как нашли? Толковая какая старушка! Я сам точно такой же вопрос задал бы на этом этапе. Недооцениваем мы старость… – Так ведь по следам! Ирод этот выходил ужо из дому, так и собаку старую да глухую зарубил. Та даже и не тявкнула ни разу. А он в раж вошел, остановиться не мог. И пятна кровавые по снегу до его дому так и тянулись. Через всю деревню. А утром, как нашли его, он пьяный и оказался. В одной руке бутылка, что в доме у убитых взял, а в другой – топор в крови. Странный какой-то убийца. Тоже какой-то театрально-демонстративный. – А говорил что? – Так поди ж знай! Мне не докладывают. Только понятно и так: трубы горели. Со знанием дела говорит бабуля. Знакома не понаслышке. Дед, что ли, бухает? – Моего старого, почитай, как прижмет раз в месяц, так лучше самой дать, – подтвердила мою догадку рассказчица. – Рука у него… ух, тяжелая. Так неделю и пьет беспробудно. Тихо и культурно. Только и успевай подносить, чтобы не осерчал. Говорит: «Я в Адлер уехал». Запой, стало быть. А как вернется снова, считай, «из Адлера» – душа-человек! Это понятно. Хотя и не так интересно. Что же это за убийство такое кошмарное? И Пятый ничего до нас не доводил. Впрочем, почему я решил, что он должен? Если в преступлениях нет перспективы нашего участия, никто и не будет нам про них рассказывать. Тем более когда подозреваемый уже найден. Хотя странный какой-то это подозреваемый. Может, больной на всю голову? И собака… Собаку зачем изничтожил? Злодей недостаточно удовлетворил свои кровожадные потребности, убивая людей? Зверски, надо заметить, убивая! Скрытый суперсадист? Или, испытывая смутное желание все-таки быть задержанным (из книжек мы знаем, что все маньяки об этом мечтают), он специально извел животину, чтобы кровавый след от собачьей будки тянулся до самого его дома? Ерунда какая-то. Что-то здесь другое. Я почувствовал, что мысленно вхожу в состояние, похожее на охотничью стойку. Как тот сеттер на дичь. Не бьются показания у старушек. Не ложатся ровно. А с другой стороны, разве это надежный источник информации – бабушки в поликлинике? Чего я взъелся вообще? Свербит в одной известной точке? Так она, на минутку, у тебя травмирована, должна свербеть. Чешется – значит, заживает, как компетентно заверяет меня моя мама. И все же… С недавнего времени я как-то по-другому стал относиться к подобным смутным ощущениям. К тем, что на грани эзотерики, хотя и не верю я во всю эту мистику. У любого явления существуют удобоваримые объяснения. У следствий есть причины, качество всегда появляется из количества, а без борьбы противоположностей не будет движения вперед. Прогресса не будет, разве не так нас учили? Значит, и собаку убили не просто так. И это «не просто так» что-то мне отдаленно напоминает. Что-то из глубины истории. Я не говорил, что до переноса в детское тело из две тысячи пятнадцатого в тысяча девятьсот семьдесят третий я был историком? И преподавать начал еще в армии – солдатам-срочникам в девяностые годы. А историков, как и офицеров, бывших не бывает. Собака… Опричники? Собачьи головы, притороченные к лукам седел? Да нет. Что-то ближе. Что-то из современности. Из времен… – Пошли! – азартно шепнула мне на ухо мать, прерывая на взлете почти готовую уже родиться мысль. – Тихонько только! |