Книга Теткины детки, страница 12 – Ольга Шумяцкая

В комнатке, уже слегка одичавшей после Ляли-Мишиного отъезда, из ящика комода был вытащен большой бархатный альбом, где, как в заветном ларце, хранились в картонных гнездышках семейные реликвии — фотографии.

— Вот это харьковские. Смотри, Ленька в помпонах, — говорила Ляля, вытаскивая фотографии и подсовывая их Татьяне.

— В помпонах… — рассеянно повторяла Татьяна, прислушиваясь к тому, что делается за дверью.

— Ну, в шубе с помпонами.

— А вы что, в Харькове жили? — вяло переспрашивала Татьяна. Из-за двери не доносилось ни звука.

— Да, до войны. Папа там работал. Большим начальником, между прочим. Что-то там в райпотребсоюзе. Мы там Леньку забыли.

— Леньку забыли… Как это забыли? — чуть-чуть оживилась Татьяна.

— А, ерунда! Потом спохватились, на вокзале. Мама как закричит диким голосом: «А Ленька-то! Ленька!» И обратно, домой.

— Как же вы так… Леньку забыли…

Из-за двери послышался звон чашек, потом задвигали стульями, заговорили. Татьяна услышала, как Марья Семеновна подает команды хорошо поставленным баском, как сухим бумажным голосом отвечает ей мать.

— Это когда папу должны были арестовать, — нехотя проговорила Ляля. — Его предупредили за час, позвонил кто-то, сказал: «Едут!» — и повесил трубку. Мама упаковала Леньку в одеяло, бросила на кровать, документы схватила, шубу кроличью, ложки, меня и — на улицу. Там уже папа ждал, с машиной. На вокзале глядят — некомплект. Помчались обратно. Прибегают, а он спит. Даже не шелохнулся. А через сутки мы уже в Москве были, у дяди Изи.

— А в Москве что, не арестовывали?

— В Москве арестовывали, только не нас. У них там на папу разнарядка была… местного значения. — Ляля вынула из гнездышка фотографию и протянула Татьяне. — Вот, гляди. Папа. Ленька на него очень похож. Улыбка у них одинаковая.

Татьяна поглядела. На фотографии, опершись рукой о стул, стоял Леонид в старомодном двубортном костюме и вышитой украинской рубахе, улыбался своей скуластой улыбкой. Татьяна приблизила фотографию к глазам, увидела маленькую родинку в уголке глаза, чуть выщербленный передний зуб и окончательно поверила; что это не Леонид. На стуле, неестественно выпрямившись, сидела Ляля в старомодном платье с ватными плечами и рукавами буф. Тяжелые косы были короной уложены вокруг головы. Ляля глядела строго, так, как никогда не глядела в жизни, и Татьяна окончательно поверила, что это не Ляля.

— А он как… умер… папа?

— Пришел на работу и умер. Мужская смерть, — почти сердито сказала Ляля. — Ты знаешь… я папина дочка была. — Она взяла фотографию из Татьяниных рук и легонько провела по ней пальцами.

И по тому, как она погладила мертвое лицо, Татьяна поняла, что в этой огромной многоголосой семье, где каждый каждому — и сват, и брат, и тетка, и дядька, и племянник — рядом с Лялей всегда будет пустое место. И никогда не зарастет. И никогда не заживет.

— Ну, пошли! — сказала Ляля, захлопнула альбом, вскочила и сунула его в комод. — Они там, наверное, уже договорились.

— О чем?

— О свадьбе, глупенькая!

Договорились так: Марья Семеновна делает стол в соседней диетической столовой, Евдокия Васильевна шьет платье и дает кое-что по хозяйству.

Всю дорогу домой мать поджимала губы.

— Возьмешь простыни и ложки, те, что от бабушки остались. Серебряные, — наконец сказала она, когда они входили в подъезд, и снова поджала губы.

— Может, простыни не надо? — прошептала Татьяна. Ей почему-то было стыдно говорить о простынях и самих простыней — белых, уже истонченных временем, с жирной фиолетовой меткой прачечной — тоже было стыдно.

— Надо! — отрезала мать. — Чтоб не думали… А стол… Ты не переживай, что стол на них. У них одной родни целая орава. Набегут. А мы с тобой вдвоем. Много ли наедим!

— Еще Тяпа.

— Еще Тяпа, — согласилась мать.

Тяпа — Татьянина школьная подружка — должна была выполнять роль свидетельницы. Сейчас Татьяна уже жалела, что ляпнула Тяпе про свадьбу. Сейчас ей уже хотелось, чтобы свидетельницей была Ляля. Но это не вписывалось ни в какие традиции.

Дома мать расшпилила косицы, сняла платье — синее, в мелкий беленький цветочек — и легла в постель. Татьяна тоже улеглась. Лежали молча.

— Мам, — наконец тихо окликнула Татьяна. — Они тебе что, не понравились?

— Понравились — не понравились… Как же ты, девка, жить-то собираешься?

— Как все, мам.

— Как все… Другие они. Воспитание у них другое. И обстановка. Варенье вон из вазы едят. И потом, эти… традиции. Евреи они, одно слово.

— Арон Моисеич тоже еврей, а ты с ним дружишь. За солью к нему бегаешь.

— Арон Моисеич — сосед. А тут муж. И главное, родни-то, родни! Просто не знаешь, куда деваться!

Мать тяжело вздохнула и отвернулась к стене.

— Поехали! — сказала Ляля. — Поехали в одно чудное местечко.

Под чудным местечком подразумевался салон для новобрачных, только что открытый на одной из московских окраин. Ехали долго, с пересадкой на «Площади Революции», потом автобус, потом пешком, потом — «Ты пригласительный не забыла?» — «Забыла, забыла!» — «Ну как же ты так! Растяпа! Ну, посмотри в сумке! А в кармане? Ну вот же он, у тебя в руке!» Смятый картонный квадратик с двумя пересеченными кольцами. Татьяна гладила кольца рукой и подносила к безымянному пальцу.

— Лялька, какое лучше — толстое или тонкое?

— Среднее.

— Я серьезно! А платье — длинное или короткое?

— Среднее.

— Я серьезно!

Платья были длинные. И короткие. И средние. Ляля носила их в кабинку по одному, Татьяна, путаясь в кружевах, оборках, нижних юбках, пуговицах и крючках, торопливо натягивала на себя, выходила, прохаживалась специальной «свадебной» походкой. Ляля качала головой и несла другое.

— Чехол! — бормотала она. — Автомобильный чехол! Никакого, черт возьми, изящества! Буквально как на похороны! Хоть и белое. Жалко, что ты не беременна!

— С ума сошла? Почему?

— A-а! Тогда бы нам было все равно!

— А по-моему, вот это ничего.

— Ничего! Ты сколько раз собираешься замуж выходить? Один? Или моему драгоценному братцу досталась брачная авантюристка?

— Один, один, не волнуйся!

— Тогда при чем тут «ничего»? Передевайся! Пошли!

— Куда?

— Откуда! Отсюда!

— А фата?

— Фата? — Ляля на секунду задумалась. — Фата тебе вообще не нужна. С таким лицом — и фата! Не будем опошлять прекрасное, деточка!

— Ну, раз прекрасное, тогда не будем. А куда мы идем?