Онлайн книга «Одиссей, сын Лаэрта. Человек Номоса»
|
* * * — Ты где прятался? Мы тебя искали-искали… Одиссей покосился в сторону терновника. — Вон там. — Врешь! Мы тут все облазили! Не было тебя там! — Там терн… не пролезешь… — Антифат вдруг запнулся, глядя на указанный Одиссеем проход. — Не было тут тропинки! Не было! — Это у тебя глаз нету! Вот она! За кустами все оказалось по-прежнему: ноздреватый бесформенный камень, истоптанная трава — только кучерявый Телемах с фигуркой-мишенью куда-то исчезли. — …Не заметили! — сокрушался Эврилох. — Голос даже твой слышали! Ты нас дразнил! Слепыми совами и этими… землеройками. По шее тебе за это надо… Ему, Одиссею, — по шее?! От какого-то Эврилоха?! Во-первых, никого он не дразнил, а во-вторых… — А ну, попробуй! — И попробую! Подоспевшей Эвриклее с трудом удалось разнять драчунов — пора было идти обедать. ЭПОД
ИТАКА Западный склон горы Этос; авориовая терраса (Сфрагида [22] ) …меня рвало прошлым. До судорог. До пены на губах; пока не пошла желчь. Пловец, я вырвался из моря воспоминаний, разомкнул его цепкие объятия — куда погрузился сам, по доброй воле, в не очень здравом уме и отнюдь не трезвой памяти; Я бил руками по волнам событий, баламутил воду дней, тонул в былом и вновь всплывал на поверхность… Я возвращался. Возвращался и уходил, уходил и возвращался, пока не перестал различать: где уход? где возвращение? Где я?! кто я?! А проклятый аэд-невидимка все скрипел в ночи стилосом: — …Вспухло все тело его; извергая и ртом, и ноздрями Воду морскую, он пал наконец бездыханный, безгласный, Память утратив, на землю; бесчувствие им овладело… Измученный, я пластом лежал на спасительном берегу настоящего — на настоящем спасительном берегу?.. — ожидая, когда вновь рискну вернуться в воды прошлого. Я вернусь. * * * Зеленая звезда качается над утесами. Стонет от ветра. «Эй! тля-однодневка! видишь ли?!» Кто из нас кому шепчет это? — Я убью тысячу врагов! я!! тысячу!!! Они там, внизу, у кораблей, полагают, что я сейчас разговариваю с богами. Я, их басилей. Военный вождь. Иначе они не видят ни одной причины, почему бы мне не спуститься к ним, будущим соратникам, каждый из которых уверен в каждом, как копейная рука уверена в щитовой; действительно, почему бы не тискать податливых женщин, не пить вино и почему бы не кричать во всю глотку о заветной тысяче, только и ждущей, когда ты наконец придешь и убьешь ее — если, конечно, ты не разговариваешь с богами?! В каком-то смысле они правы. В прямом. К глазам мало-помалу возвращается способность видеть. Тень. В углу террасы; у перил. — Кто?! кто ты?! — Я — твоя тень. …это Старик. Врешь! Ты не моя тень! ты просто тень! Ты совершенно на меня не похож! Дергаю плечом — насмешливо, с издевкой. Давай! повтори! раз ты моя тень! Он сидит на корточках в углу террасы, невидимый ни кому, кроме меня; впрочем, здесь больше никого и нет. Не хочет дергать плечом. — Это ты на меня не похож. Пока. И добавляет-чуть погодя: — Дурак. Если бы в самом начале я пришел к тебе по другому — моей тенью был бы ты. Навсегда; без исхода. Атак… я готов подождать. Он готов подождать. Нет, вы слышите: моя тень, знаете ли, любезно готова подождать! А я не готов. Мне с рассветом отплывать на войну. Меня проводили жена и любовница. Мою печень ждет самый шустрый копейщик в Пергаме [23] . А я не гордый. Я согласен ждать здесь. Я согласен самого шустрого.с его копьем оставить кому-нибудь другому: громиле Аяксу-Большому, богоравному Диомеду из Аргоса или, на худой конец, моему другу детства Эврилоху. — Согласен? Да, Старик. Ты не ошибся. Согласен; целиком и полностью. Я, Одиссей Лаэртид, не стану бить себя кулаком в грудь и кричать, что готов положить душу за други своя, что заслоню собой любого, лишь бы он жил, и с радостью отойду в Аидову мглистую область, утешаясь прощальными кличами товарищей. Лучше я сам провожу их на погребальный костер; горе войдет в мое сердце, но не разорвет его. Я собираюсь жить. Я собираюсь выжить. Я собираюсь вернуться. Мне девятнадцать лет, и я отправляюсь на войну. Аэд-невидимка! Что ты пишешь? — Если уж коротки дни мои, годы ущербны - Зевс-Громовержец, ты должен мне славы за это? Вычеркни! разровняй воск! Зевс, не слушай дурака!!! Напиши иначе: — Я б на земле предпочел батраком за ничтожную плату У бедняка безнадельного вечно и тяжко работать, Нежели быть повелителем мертвых, простившихся с жизнью! Меня тошнит памятью; и вместе с прочими я извергаю тот день, когда мне впервые стало скучно. Когда рассудок неугомонного мальчишки впервые превратился в ледяное лезвие, в капельку черной бронзы; когда я ощутил мой личный Номос, еще не зная истинного значения этого слова — душой, сердцем, нутром, тайной глубиной, куда ныряешь за смертью или прозрением. Это случилось в саду. Я был один. «Одиссей! — позвала издалека мама. — Иди кушать!» Я оторвался от песочных башенок и внезапно почувствовал себя птенцом в скорлупе. Земля, небо, я сам — все слилось на миг в единое целое: отцовский дом с садом, луг, куда меня водили гулять, бухта Ретра, куда мы ездили на праздник урожая, небо над головой — свинцовое зимой, прозрачно-лазурное осенью, укрытое пеной облаков; люди — папа, мама, няня, рябой свинопас, друзья-мальчишки, дядя Алким… боги, чьи имена были для меня плохо понятны, но которым я молился, потому что ребенку сказали: так надо!.. Яйцо. И я — внутри; в центре. Яйцо пульсировало, грозя увеличиться в размерах или треснуть. Мне было скучно; нет! — мне стало скучно. Ушел страх, радость, боль и недоумение; холодно!.. холодно! Рыжеволосый мальчишка стоял в яйце, в своем личном Номосе, без слов понимая главное: я совершу все, что не позволит скорлупе треснуть. |