Онлайн книга «Одиссей, сын Лаэрта. Человек Номоса»
|
Сирота он, подумалось. Ни папы, ни мамы, подумалось. Ну их, эти подвиги, подумалось. Зато папа… мама… Подумалось-забылось. …когда двое, стоя на одной площади, чувствуют себя чужими — это сближает. * * * — Богоравный… Богоравный Диомед! Богоравный… Он уже на колесницу сел. Уже вожжи в руки взял: прочь ехать. Сейчас, сейчас брызнет грязь из-под колес… Кинулся Одиссей молодым бычком. Будь что будет! В тычки погонят злые куреты — ладно! — Богоравный!.. можно мне… Обернулся юноша с колесницы. Вот бывает так: один-единственный взгляд меж двоими ударит молнией, и сразу ясно — навсегда. Или друг друга в бою от смерти прикроют, или друг друга в кровной сваре зарежут. Или — или. Без недомолвок. — Если можно, богоравный Диомед, я бы хотел поприветствовать… познакомиться! Улыбнулся Диомед, сын Тидея. Эпигон; мститель. Росточку небольшого, едва на пядь самого Одиссея повыше. Гибкий, звонкий. Темные кудри по плечам, светлые глаза родниковой воды прозрачней. В тайную синеву отливают, смеются сквозь думы тяжкие. Увидели рыжего, вот и смеются. А что смешного? — Радуйся! — отвечает тайная синева взгляда. — Я -Диомед. Только — не богоравный. Просто — Диомед. Вот бывает так… — А я… Я Одиссей. Одиссей, сын Лаэрта, с Итаки. Я сын басилея Лаэрта… Чужими глазами рыжий себя увидел. Сын Лаэрта! — босой, ноги в трещинах, грязь въелась, не отскребешь. Плащ — рванье, хоть и серебром заткан… был. На голове пожар заревой; курчавое недоразумение. Маленький, встрепанный: воробей. Верно говорил Калхант-троянец: воробей — птица глупая. За подвигами воробей прилетел, а выходит, что за милостыней. Улыбнутся воробью лишний раз, и ладно. — Одиссей? с Итаки? — спрыгнул Диомед-победитель с колесницы. Руку, не гнушаясь, протянул. Вцепился рыжий в протянутую руку, будто утопающий — в обломок мачты. Все, что было — бурю, дорогу, сердце, душу — в пожатие вложил. Охнул герой Диомед, сын героя Тидея. Хрустнула Диомедова ладонь. — Извини, богоравный… Извини, Диомед! Я… Больно? Ну конечно, больно! Куда ты лезешь, рыжий, со своей итакийской лапой, к благородным пальцам! Козы к палестрам, бревна к гимнасиям! — и мы, дескать! мы тоже! Стыд наотмашь перекрестил витым бичом: а не суйся, где не звали! Бродяга-побирушка… Одиссей в растерянности озираться стал. Будто подмогу высматривал. Вон она, подмога: Эвмей-свинопас, да немой пес Аргус, да тень-Старик. Жмутся у стеночки, смотрят. Малая дружина. И словно каленым железом ожгло. Новый стыд; поболе прежнего, как седой Олимп поболе лесистого Пелиона будет. Встал за спиной родной Номос, преданностью собачьего взгляда, верностью Эвмеева рябого лица, Стариковскими вопросами на вопросы. Кивком отца, мамиными слезами. Итакой-островом. Броней окружил-отгородил, боевым доспехом, чешуйчатым панцирем, коего вовеки не снять, не продать, не подарить. Я — Одиссей! Одиссей с Итаки! Одиссей, сын Лаэрта и Антиклеи, лучшей из мате-реи! Одиссей, внук Автолика, Волка-Одиночки, и Арке-сия-Островитянина! Я! я!..-я… Вон их сколько, этих "я". Армия. Впору флот снаряжать. Да, не брал Фивы. Да, не эпигон. А так ли оно важно, так ли славно: быть эпигоном? Сами собой плечи развернулись. Сами собой глаза вспыхнули. Упал драный плащ с плеч царской мантией-сам собой. Складка к складке. — Понимаешь, Диомед… я лучник. Лучник. Поэтому рука… Хотелось добавить: потому что лук и жизнь — одно. Не успел. Размял Диомед-победитель ладонь покореженную. Шире усмехнулся. По плечу хлопнул: — Поехали со мной, Одиссей, сын Лаэрта. Будь моим гостем. …вот бывает так: один-единственный взгляд меж двоими ударит молнией… * * * Память ты, моя память… тогда, в Калидоне Этолийском, рыжий юнец и слова-то такого не знал — Номос Как пришло, так ушло, а старое вернулось: стеснение, горячность, радость, преклонение… Лишь на самом донышке, змеей в кольца, сворачивалось до поры: было! осталось! есть! Надо будет — вернется. …Диомед обладал прекрасным качеством: у него было легко брать. Легко и не совестно. Одиссей моргнуть не успел, как оказался обладателем новенького плаща, вкупе с шерстяным, по погоде, хитоном. Вместо сандалий — куретские меховые сапожки. Славная штука, особенно когда подморозило, как сейчас. Рыжий пожар под косматой шапкой укрылся. Сыскалась и одежка для Эвмея, и косточка для Аргуса. Много добычи взяли под Фивами, на всех хватит. Еще подумалось: вернусь на Итаку, надо будет отдариться. Попрошу отца корабль снарядить… Подумалось — не додумалось, ибо Диомед уже дальше тащит. Куда? — спрашивает рыжий. Ну, ясное дело, не во дворец. По Диомедову лицу видно: ему дворец сей — век бы не видел! Ага, вот: опять заулыбался. — Пошли к дяде Гераклу? — спрашивает. — В гости? Как стоял Одиссей, так и присел. В коленках дрожь; в животе комок снега лягушкой вертится, вприсядку. К Гераклу? в гости? я?!! А мысли поперек страха успевают: папин папа, Арке-сий-Островитянин, вроде бы тоже из Зевсовых сыновей, если не врут для пущей славы… родня, выходит? по Громовержцу-то? А язык поперек мыслей: — К двоюродному дедушке Гераклу? Пошли! Язык, он без костей. Пошли, значит, пошли. Повезло рыжему: не оказалось Геракла дома. Сказали: уехал к кентаврам. Погостить. Сглотнул Одиссей: на Итаке казалось — увижу могучего, и помереть не жалко. А здесь иначе пригрезилось: увижу — и помру на месте. От восхищения. Нет, хорошо все-таки, что двоюродный дедушка Геракл у кентавров. Будем привыкать постепенно. Вот Гераклова жена — Деянира-калидонка — в дом зовет. Статная, ласковая, синеглазая: точь-в-точь мама. Только мама полнее будет. Деянира-то не одной прялкой горазда: и на колесницах, и копьем… Великому герою — геройская супруга! И смотрится куда моложе мамы… румянец, брови!.. Афину-Покровительницу такой представить — не в обиду богине! В ножки падаю, в ножки тебе, Заступница! не обделила милостями! привела! познакомила! — мальчишке ли, неоперившемуся птенцу, бабьи годы уметь-считать? Ей тогда под сорок, было, Деянире Калидонской. Память ты моя… старая сводня. — Дому этому, и хозяину с хозяйкой, и всем чадам с Домочадцами — богов Олимпийских благоволение! Диомед— Гестия!Хай! |