Книга Месть , страница 31 – Виктория Шваб

Эли не нуждался в кофе, так же как не нуждался в пище или сне, но некоторые привычки были психологическими. Дымящаяся кружка вносила что-то новое в статичный мир. Уступка, зацепка, которая позволяла ему притворяться, хотя бы на мгновение, что он все еще человек.

Эли отставил кофе в сторону и начал просматривать папку. Сведений мало – как всегда, – но больше ему не дадут. Стопка бумаги и наблюдательность Стелла. Эли пролистал страницу за страницей, просматривая доказательства, отчеты, и наконец остановился на фотографии человеческих останков, бриллианта, сверкающего в пепле. Он отложил файл в сторону и встретил выжидающий взгляд Стелла.

– Хорошо, – сказал Эли. – Начнем?

IX

Пять лет назад

Неизвестная локация

После того как Эли убил Виктора, дальнейшее происходило словно во сне.

Сначала разразился хаос. Красные и синие огни, сирены, офицеры, бегущие в «Фалкон-прайс», и ужасное осознание того, что они не на его стороне.

Затем наручники, настолько тесные, что врезались в запястья Эли, и черный капюшон, скрывающий из вида труп Виктора и залитый кровью бетон, приглушающий голоса, приказы и хлопанье двери, когда не слышно ничего, кроме собственного дыхания, стука сердца и отчаянных слов.

Сожгите тело. Сожгите тело. Сожгите тело.

Затем камера – больше похожая на бетонную коробку, чем на комнату, – и Эли снова и снова молотил кулаками по двери, пока пальцы не сломались и не зажили, не сломались и не зажили – а на стали ни царапины, лишь следы крови.

А потом в конце концов лаборатория.

Холодный стол, тугие ремни, что врезаются в кожу, белые стерильные стены, слишком яркий свет и химический запах дезинфицирующего средства.

А в центре всего этого человек в белом, его лицо маячило над Эли.

Темные, глубоко посаженные глаза за черными очками. Руки в перчатках.

– Меня зовут доктор Хэверти, – представился мужчина.

Продолжая говорить, он взял скальпель.

– Добро пожаловать в мою лабораторию.

Наклонился ближе:

– Скоро мы поймем друг друга.

А потом он начал резать. Препарирование – это действие, когда субъект уже мертв. Вивисекция – если он еще жив. Но если он не может умереть?

Как назвать этот процесс?

В той комнате вера Эли пошатнулась.

Там он нашел Ад.

А единственным признаком воли Бога было то, что, невзирая на любые манипуляции Хэверти, Эли продолжал жить.

Хотел он этого или нет.

* * *

В лаборатории Хэверти время размылось.

Эли думал, что знает боль, но та была для него чем-то ярким и мимолетным, мгновенным дискомфортом. В руках доктора все обрело иной смысл.

– Ваша регенерация действительно уникальна, – сказал Хэверти, держа скальпель в окровавленных перчатках. – Давайте выясним, как далеко она простирается?

«Ты не благословенен, – сказал Виктор. – Ты научный эксперимент».

Эти слова снова и снова возвращались к Эли.

И Виктор тоже.

Эли видел его в лаборатории, смотрел, кружил у стола за спиной Хэверти, наблюдал за доктором.

– Может быть, ты в аду.

«Ты не веришь в ад», – подумал Эли.

Уголок рта Виктора дернулся:

– Но ты веришь.

Каждую ночь Эли падал на койку, дрожа после ужасных часов, проведенных на столе.

И каждое утро все начиналось заново.

У таланта Эли был один изъян – и через десять лет после того, как Виктор впервые его обнаружил, то же выяснил и Хэверти. Тело Эли при всей своей регенерации не могло исторгать посторонние предметы; если они были достаточно малы, оно исцелялось вокруг них. Если они были достаточно большими – нож, пила, зажим, – тело не заживало вообще.

В первый раз, когда доктор Хэверти вырезал Эли сердце, тот подумал, что наконец сможет умереть. Доктор взял орган, взмахнул скальпелем, и на долю секунды пульс Эли оборвался, оборудование запищало. Но к тому времени, как Хэверти положил сердце в стерильный поднос, в открытой груди Эли уже билось новое.

Доктор выдохнул одно-единственное слово:

– Экстраординарно.

* * *

Но самое худшее было то, что доктор Хэверти любил поговорить.

Он непринужденно болтал, пока пилил и резал, сверлил и ломал. В частности, он был очарован шрамами Эли, что исчерчивали его спину. Единственными знаками, которые никогда не исчезнут.

– Расскажи мне о них, – попросил он, вонзая иглу в позвоночник Эли.

– Их тридцать два, – сообщил он, сверля кости Эли.

– Я сосчитал, – похвалился он, взломав грудь Эли.

– Ты можешь поговорить со мной, Эли. Я счастлив выслушать.

Но Эли не мог говорить, даже если бы хотел.

Все силы уходили на то, чтобы не кричать.

X

Двадцать пять лет назад

Первый дом

Однажды, когда отметины на спине были еще свежи, Эли сказал себе, что у него растут крылья.

В конце концов, мать считала Эли ангелом, даже если отец видел в нем дьявола. Эли никогда не делал ничего, что могло заставить пастора так думать, но отец утверждал, мол, видит тень в глазах мальчика. И всякий раз, замечая это, брал Эли за руку и отводил в часовню, что стояла рядом с их дощатым домом.

Эли когда-то любил маленькую часовню – у нее было такое красивое окно, с красно-синими и зелеными витражами. Оно выходило на восток, так что в него падал утренний свет. Пол был из камня и даже летом обжигал холодом босые ноги Эли, а в центре стоял металлический крест, уходя прямо в фундамент. Эли еще думал, как ужасно крест раскалывает пол, будто его сбросили сюда с высоты.

В первый раз, когда отец увидел тень, он положил одну руку Эли на плечо, а в другую взял кожаный ремень. Мать Эли смотрела им вслед, крутя полотенце в руках.

– Джон, – окликнула она, всего раз, но отец Эли не оглянулся, не остановился, пока они не пересекли узкую лужайку и за ними не закрылась дверь часовни.

Пастор Кардейл велел Эли пойти к кресту и взяться за перекладину. Сначала Эли отказался, стал рыдать, умолять, извиняться за все, что сделал. Но это не помогло. Отец привязал Эли руки и избил его за неповиновение.

Эли было девять лет.

Позже ночью мать обработала шрамы на спине и сказала ему, что он должен быть сильным. Это Бог испытывает их, и отца Эли тоже. Ее рукава слегка задрались, когда она укрывала прохладными полосками ткани раненые плечи сына, и Эли увидел края старых шрамов. А мать уверяла, что все будет в порядке, что станет лучше.