Онлайн книга «Веселая жизнь, или Секс в СССР»
|
«Все-таки еврей…» – подумал я. – Привет, Георгий, проходи, садись! – не отрываясь от бумаг, пригласил второй обитатель кабинета Леонид Николаевич Алиманов. Вид него был странный: шея и плечи штангиста, короткая прическа с идеальным пробором, усики, как у Чарли Чаплина, а на носу бухгалтерские очки в тонкой оправе. – «Вот он, вот о-о-он, рыцарь дерзкий! Он явился к нам на пир!» – пропел Папикян из какой-то неведомой оперы. По-моему, половину арий Лялин просто придумывал на ходу. – Коля, прошу тебя, не ори хоть сегодня! Мне справку вечером сдавать, – поморщился Алиманов. – Умолкаю. – Парторг поиграл лохматыми бровями, тоже крашеными. – То-то! Между ними существовал некий приятельский антагонизм: Лялин был выдвиженцем из писательских рядов, а Леонид Николаевич – карьерным аппаратчиком, разные ветви партийной эволюции, вроде неандертальцев и кроманьонцев. Я посмотрел сначала на одного, потом на другого, пытаясь понять, что меня ждет теперь, когда моя рукопись попала на Запад. Но их лица не выражали ничего, кроме иронического сообщничества. – Ну, Жорж, пришел твой час! – Лялин обнял меня: – «Не пора-а-ли мужчи-иною стать?» – Георгий Михайлович, городской комитет партии очень рассчитывает на вас! – веско добавил Алиманов. – «И ста-анешь ты царицей ми-ира, подруга нежная моя!» – снова забасил Папикян. – Коля, просил же! – поморщился напарник. – Мы хотим, чтобы вы как молодой коммунист возглавили комиссию… Я ощутил себя пациентом, которому сообщили, что смертельный диагноз – это ошибка, просто перепутали банки с мочой, а жизнь бесконечна и прекрасна! – Какой комиссии? – счастливо поинтересовался я. – «Достиг ты высшей вла-асти…». – По персональному делу коммуниста Ковригина! – сурово молвил Алиманов. Я обмер. Представьте: врач, сказав, что вашей жизни ничего не угрожает, тут же добавил: «А ножки-то ампутировать придется. Ложитесь-ка!» Ковригин был знаменем, даже хоругвью деревенской прозы, классиком советской литературы, автором всенародно любимых рассказов и очерков о русском селе. Когда он появлялся на людях, казалось, это памятник сошел с постамента, чтобы размять бронзовые члены. В юности будущий писатель служил в кремлевском полку, стоял в карауле у Спасских ворот, и Черчилль, проходя мимо, похвалил его выправку. Сталину доложили, вождь с усмешкой разгладил усы и приказал: «Дайте бравому сержанту то, что он хочет!» Ковригин, смолоду сочинявший стихи, робко попросил выпустить их отдельной книжкой. Сборник немедленно вышел в свет. – Почему я? – дрожащим голосом спросил я. – Тебя рекомендовал партком. Лично Шуваев. – А что с ним случилось? – С Шуваевым? Ничего. Он в тебя верит. – Нет, с Ковригиным. – Случилось! – усмехнулся Алиманов. – Неприятная штука с ним произошла. – Нет, не могу… – залепетал я. – Он великий писатель. А я… Нет, невозможно… – Он прежде всего член партии! – отчеканил суровый аппаратчик. – Жоржик, – замурлыкал добрый парторг. – Такие предложения делаются раз в жизни, отказываться нельзя. Тебя вычеркнут отовсюду. Но если ты сделаешь все правильно, это будет как последнее испытание на тренажере, а потом – космос. Ты понял? – Это прежде всего поручение городского комитета партии! – проскрипел Алиманов и глянул на Лялина поверх очков. – Да, конечно, поручение партии! – кивнул тот и запел: – «А ты, Алеша, – советский челове-е-ек!» – Ну? – Леонид Николаевич смотрел на меня сквозь бухгалтерские стеклышки. – А что он натворил? – Согласишься – скажем. – Даже не знаю… – Ты хочешь, чтобы твой «Райком» напечатали? – Хочу. – Помоги нам, а мы поможем тебе. – Но ведь… – Чего ты боишься, ребенок? – всплеснул руками Лялин. – Помнишь персональное дело Бесо Ахашени? – Помню. – Чем все кончилось? – Кажется, выговором. – Значит, ничем. Соглашайся! – Коля, не надо его упрашивать! – Очки недобро блеснули. – Видимо, у молодого коммуниста Полуякова другие планы. Он, вероятно, в «Посеве» хочет печататься. Кого дальше обличать будем, Георгий Михайлович? Армию пнули, над комсомолом позубоскалили. Может, теперь партией займетесь? – Ну, Ленечка, ну, не надо так сразу! Я понимаю нашего молодого друга. Ковригин – глыба! – Мы его в институте проходили… – подтвердил я. – Все могут ошибаться. – Папикян почему-то посмотрел на портрет Ленина. – Наша задача – поправить классика, мягко, по-товарищески, не в ущерб творчеству. Заседание парткома будет закрытым. Никто ничего никогда не узнает. – Хватит, Николай Геворгиевич! Все ясно: молодой коммунист Полуяков отказывается от поручения городского комитета. Он, наверное, не читал обращение Шолохова в завтрашней «Литературной газете»? – Нет еще… – подтвердил я. – Напрасно! – Алиманов с треском развернул «Литературку», приходившую в горком во вторник, на день раньше, чем ко всем подписчикам. – Вот, послушайте, юноша: «…Сейчас же не о литературе наша речь. Речь о самом существовании рода человеческого и колыбели его – Земли…» Понятно? – Да, но… – Жора, ты будешь жалеть потом всю жизнь! – Брови Лялина страдальчески зашевелились. – Даже не знаю… Ну, хорошо, я попробую… А что он все-таки натворил? – Пытался передать свою рукопись на Запад! – отчеканил Алиманов. – «А далеко ли, матушка, литовская граница?» – взвыл парторг. – Да вы что? – ахнул я, пораженный мистическим совпадением. – Сам? – Нет, конечно. Через фээргэшного журналиста. Такая вот ерунда… – вздохнул Папикян. – Ну, пошли, что ли! – Куда? – К Клинскому. – Может, все-таки… – Я попытался дать задний ход. – «А где палач? Бежал? Тогда, мой отрок светлый, ты будешь супостату палачом!» – с особым чувством пробасил парторг. – Коля, соображай, что поешь! – вскипел напарник. – Георгий Михайлович, всего доброго, мы вас больше не задерживаем! И я понял: пути назад нет. По красно-зеленой ковровой дорожке Лялин и Алиманов, как опытные конвоиры, повели меня в приемную заведующего отделом культуры горкома. Поговаривали, он происходил из настоящих князей Клинских, что на заре диктатуры пролетариата грозило гибелью, а позже закрывало все карьерные пути, так как детей русских «бывших» или, как тогда говорили, «лишенцев» до начала тридцатых не брали в вузы. Любопытно, что на инородцев из эксплуататорского класса этот драконовский закон не распространялся. Но теперь, при развитом социализме, дворянское происхождение стало предметом шутейной гордости. Первый секретарь МГК и член Политбюро Гришин однажды сыронизировал: «Я теперь как царь. Князь Клинский у меня в передней сидит…» |