Онлайн книга «Веселая жизнь, или Секс в СССР»
|
– Она отклонена. Распишетесь в уведомлении. Будьте мужчиной! Примите пулю достойно. – Но я не хочу умирать! – А кто хочет? Смерть всегда приходит по расписанию, просто никто из нас не знает этого расписания. Следователь погладил бритую бугристую голову, одернул длинную синюю гимнастерку и вышел из камеры, не зная, что его самого шлепнут через год, когда начнут чистить органы от ежовских опричников. У моего сна имелась одна странная особенность: и я, и Лета, и Нина, и Алена, и даже доносчик Торможенко – все были одеты по моде восьмидесятых. Толя пришел на очную ставку в джинсовой куртке «Lee», которую ему привез из Штатов тесть. Обвинив меня в клевете на Советскую власть посредством бездарной повестушки «Дембель», он достал из кармана электронную забаву «Том&Джерри», made, как говорится, in USA, и принялся азартно давить на кнопки. Моя Алена о такой игрушке могла только мечтать, пробавляясь жалким советским аналогом «Ну, погоди!». Однако странная наша одежда нисколько не тревожила подозрительных следователей и бдительных конвоиров, носивших мешковатую довоенную форму со знаками различия в петлицах. Говорят, эти шпалы, кубики, ромбы придумал Казимир Малевич по заказу Льва Троцкого. Когда меня вели по бесконечному желтому коридору, я лицом к лицу столкнулся с тем самым стариком, с которым разговаривал под лестницей ночью. На нем была все та же полосатая пижама, но лицо совсем молодое, жутко избитое, в кровоподтеках. Я хотел кивнуть, даже поздороваться, но наткнулся на умоляющий взгляд и похолодел, поняв страшную опасность, ведь, узнав, что мы знакомы, следователь пририсует к разветвленной схеме антисоветского заговора еще два кружочка, и допросы с изобретательной жестокостью пойдут по новому кругу. Потом, запершись на ключ, я сидел в камере смертников на привинченной к полу железной кровати, ожидая, когда за мной придут, и мучительно искал выход из гибельной ситуации. Я знал, выход есть, и очень простой, но никак не мог вспомнить, так забываешь фамилию одноклассника, зачитавшего твоего Жюля Верна. Ну как же его звали, как? Еще вчера помнил… В дверь загрохотали: – Полуяков, на выход с вещами! «С вещами» – это значит в расход. Я встал, взял в руки узелок и снова сел от слабости в коленях, потом с трудом поднялся и медленно пошел к вратам смерти… – Полуяков, твою мать, скорее! Перед смертью не надышишься! Отпирай, вражина! И тут я вспомнил. Господи, как все просто! Ну, конечно же, конечно же, мудрый и родной Сталин все продумал и предусмотрел. Строго борясь с облыжными приговорами и вредителями в органах, вождь приказал: если осужденный на смерть не признает себя виновным, он может не отпирать дверь камеры палачам. Они будут колотить по железу, обзывать трусливой гиеной, обещать лютую расправу, но главное – сохранять спокойствие, лечь на койку, повернуться к стене и шептать: «Я не виноват! Я сплю. Не мешайте мне спать, гады!» Палачи поорут, побесятся и отстанут, а дело уйдет на доследование. Но они почему-то не отставали: – Егор, немедленно открой! – Вас все ищут! – Может, с ним что случилось? – А что с ним могло случиться? Молодой еще конь! – Мало ли что… Инфаркт помолодел. – Надо звать Федю! – Бросьте, с девушкой он. Вот и затаился. Стесняется показать… – К нему вчера не приходили. – Где Федя? Быстрее! – Вай ара, как пить дать опоздаем! Я с трудом открыл слипшиеся от сладкого сна веки и обнаружил себя не в камере смертников, а в переделкинском «пенале». Дверь содрогалась от ударов, слышались встревоженные голоса. Я посмотрел на часы: до парткома оставался час, даже меньше. Я проспал. Чудовищно проспал! Че-ерт! Проклятый пустырник с валерьяной! Зачем я его пил? Я вскочил, метнулся к умывальнику, подставил лицо под струю ледяной воды, чиркнул щеткой по зубам, набросил плащ и отпер дверь. В коридоре сгрудились: «генеральша», Пчелкин, Гарик, Краскин и слесарь Федя с огромной фомкой – такой можно вскрыть сейф Гохрана. В стороне стоял, держась за сердце, Золотуев, он-то, как выяснилось, и поднял тревогу. Узнав за завтраком, кто именно вечор доставил его в Переделкино, воспитанный Влад решил меня поблагодарить, а заодно похмелиться чем Бог пошлет. Он долго стучал в мой номер, даже ногами, наконец встревожился и переполошил общественность. Но заглянув в мою комнату, все, как мне показалось, были разочарованы. – За вызов полагалось бы, – промычал Федя, поигрывая гигантской фомкой. – Сочтемся. Снова затворившись, я быстро, как в армии по тревоге, оделся, отвечая через дверь на вопросы. – Я точно вчера ни с кем не дрался? – глухо спросил Золотуев. – Нет. – Странно. – Я-то подумал, ты, Жорж, того… как Ганди… – загадочно молвил Пчелкин. – В каком смысле? – уточнил я, шнуруя ботинки. – В смысле гражданского неповиновения… Решил на партком не ходить. – Проспал я… Пустырника ночью набузовался. – С пустырником аккуратнее, потенцию сажает, – предостерег Краскин. – Странно, Нюся третий день не заваривает: валерьянка из аптек пропала, – заметила Ядвига Витольдовна. Я повязал перед зеркалом галстук, схватил плащ, портфель и, выскочив в коридор, метнулся к лестнице. Общественность последовала за мной. – Значит, я не дрался вчера? – на бегу, задыхаясь, снова спросил Золотуев. – Не дрался. – Откуда же у меня синяк? – Не знаю. Кажется, мы тебя уронили. – Осторожнее надо! – За вызов полагалось бы… – напомнил Федя, поигрывая фомкой, как тросточкой. – Подавись. – Я сунул ему металлический рубль с «матерью-родиной». В холле дорогу мне заступила «генеральша»: – Стой, Юргенс! На голодный желудок не пущу. И так нам тут язвенников хватает! Как раз подоспела запыхавшаяся официантка Лида с подносом: – Ешь, черт! Всех перепугал… Я всунул в себя несколько ложек теплой пшенной каши и запил стаканом остывшего какао. – Ну, держись, парень! – напутствовал Пчелкин. – Действуй, как совесть подскажет и начальство прикажет. – Он мне то же самое сказал. – Кто? – Дед. – Я махнул рукой на кресла под лестницей. – Какой дед? – Не знаю, я его на похоронах Кольского видел. – Вроде никто из ветеранов не заезжал… Наверное, кто-то с дачи забрел. Мы вышли на улицу, и я ослеп от солнца. Был редкий осенний полдень, когда нестерпимо голубая эмаль неба оправлена в узорчатое золото крон. Чистый прохладный воздух, настоянный на горечи увядающей листвы, наполнил мое сердце неуместной радостью. Я дал нывшему Феде еще рубль, и он, прихватив Золотуева, помчался в магазин, куда утром завезли пиво. |