Онлайн книга «Отчий дом»
|
Вронч моментально потушил фонарик. Они остановились переждать в гущине сиреневой. Лариса взволновалась и смущенно объясняет: — В садах ягода поспела… Девки дворовые лакомятся… Ежели нас увидали, нехорошее подумают. Положим, это для меня важности не составляет. Думай что хочешь! Про меня и так всяку всячину говорят. А вот вам, может, неприятно будет… — А мне наплевать! Разве Григорию Николаевичу наплетут — вот это будет неприятно нам обоим… — Ну, этого не бойтесь! Он это безо всякого внимания оставляет. Мы греха в этом не видим, да признаться давно уже в святости живем… Лариса говорила просто, наивно, без всякой задней мысли. Между тем ее спутник от этой простоты и наивности сразу забеспокоился, ибо почувствовал их как намек и вызов. Фразы Ларисы «наплевать, что подумают», «этого не бойтесь!» и «мы давно с ним в святости живем» подействовали на елейного лицемера и идеологического бабника поощрительно… — Верно. Греха тут никакого нет, а просто повеление природы. Это мы, горожане, наложили печать пошлости на такие радости жизни. А Бог сказал: будьте, как дети… [379] Спутник начал рассказывать про секту адамитов [380], которые жили, как в раю, ходили голыми и любились свободно и бескорыстно… Но вот без фонарика нельзя уже было обойтись: вступили в самую гущу зарослей. Тропинка вилась под плакучими березами, меж густых кустарников жимолости, бузины и малинника, попадала в высокие камыши. Под ногами трясинник. Синевато-серебристый свет фонарика, вылавливая из темноты замысловатые комбинации растительности, создавал сказочное настроение. Камыши, затрагиваемые путниками, издавали шелковые шорохи, болотце под ногами позванивало: прыгали и лопались пузырики. Взорвался бекас и, вознесясь к небесам, заблеял там в темных облаках, как заблудившийся молочный барашек… Вронч шел позади, и дерзкая и грешная мысль преследовала его, как надоедливая муха, которую никак не отгонишь. Поскользнулась Лариса, а он этим воспользовался и, поднимая ее с колен, подхватил под руки и привлек, не выпускает… Она и сердится, и смеется: — Да отцепись же! Что с тобой? Вырвалась и убежала в темноту. Вронч постоял, огляделся, отдышался, поискал фонариком — нет, не видать. Поднял выроненный тючок с «Искрой» и пошел назад, весь в эротическом тумане. Добрался по памяти до плакучих берез и дальше не знает куда. И вдруг женский затаенный смешок в сторонке, близко. И от этого женского смешка снова помутилось в голове блудливого идеолога. Метнулся на смешок в темень под плакучими березами и осветил ее фонариком: стоит Лариса, оправляет косы распавшиеся и лукаво улыбается… — Чур меня! Хотела убежать от вас, да жалко: в болоте, пожалуй, завяз бы! Тяжело дышит, мешает «вы» с «ты». — Околдовала ты меня… колдунья… — А ты перекрестись, и пройдет! — Не проходит… Подошел. Она не успела рук от головы опустить — опять облапил… — Отпусти, медведь этакий! Не поборешь… Я сильная… А сама смеется и в смехе теряет и силу, и волю… Уже бес сладкого греха готовился торжествовать победу, как вдруг сиповатый мужицкий окрик: — Что за люди? Никита с палкой. Барыня приказала по ночам сад и парк обходить: ягоды воруют. — Мы это, мы! Очень сконфузился старик. По голосу признал Ларису Петровну. Подумал, что с мужем она, с Григорием Миколаичем, разыгралась, — такая темень, что не признать человека. — Прости Христа ради… Думал: воры, по ягоды… Хм!.. Пошел в сторону, тихо посмеивался в бороду и шептал: — Хм! Ровно глухари на току! Затрещал в колотушку. Вернулись Лариса с гостем. Гость что-то не в себе, а она улыбается. Акушерка еще тут. — Долго вы… — говорит. — Да темно. Хоть глаз выколи!.. Назад принесли… — Да, да… Неудачно… — Совсем было дошли, да на Никиту напоролись. За воров нас принял… Лариса смеется. — Давайте мне: я на подволоке спрячу, — предложила Марья Ивановна. — Пожалуй!.. Дней на пять… Со стеклянной фабрики человечек придет один. Лучше без всякой записки. Пароль скажет: «От кума поклон!» А мне надо в Нижний торопиться… к Максиму Горькому. — Обожаю Горького! — подумала вслух Марья Ивановна и начала декламировать: Рожденный ползать летать не может!
[381]
— Это что же за господина Горьким-то называете? — поинтересовался Петр Трофимович. Вронч начал рассказывать про удивительного булочника, который превратился сразу в знаменитого писателя, причем то и дело называл его «нашим писателем». Это обидело Марью Ивановну. Хотя она в последний год сильно поколебалась в своей народовольческой вере, но когда до нее дошли вести, что народовольческая партия воскресла в новой организации «социалистов-революционеров» [382], таких же террористов, былая гордость зашевелилась в ее душе, и теперь она не захотела уступить Горького марксистам: — Почему он — ваш? Горький стоит за героев! Возьмите его рассказы: «Уж и сокол», «Старуху Изергиль», «Буревестника», «Человека», который звучит гордо! [383] Ясно, что он — социалист-революционер… Вронч не уступал: — Горький не установился еще, но он вышел из низов, из пролетарской среды и если пока не совсем наш, то будет нашим. Сознание его проясняется. Это видно по рассказу «Челкаш», где явно все симпатии автора на стороне рабочего класса… [384] |