Онлайн книга «Отчий дом»
|
Как это могло случиться, что в бабушкином сафьяновом поминальнике в отделе «за упокой», где числились родные и близкие покойники, все из дворянского рода, появился Никита? Даже никудышевский батюшка, хорошо знавший этот сафьяновый поминальник, немного запнулся, прежде чем произнес имя: «Никита»… Залетела ворона в барские хоромы! Мертвый Никита сделался вдруг не мужиком, а человеком, и только человеком! Как бы удивился и даже испугался Никита, если бы ожил и увидал себя в заупокойном списке, который начинался Государем-императором Александром-освободителем и им, Никитой, кончался! Впрочем, Никита не мог бы этого увидать, потому что он был на земле неграмотным… Да, много чудес натворил в бабушкиной душе покойник Никита! И вот еще одно из таких чудес: гуляя однажды в парке, бабушка заметила через поредевшую листву деревьев крышу хутора и вдруг почувствовала себя виноватой перед Гришенькой. Обидела их с Ларисой: не позвала на свадьбу Наташину. Почему? Стыдно как-то было вытаскивать на «ассамблею», на посмешище людей, опростившегося Григория с его «бабой». Что за радость свои болячки посторонним показывать? Только в неудобное положение всех ставить: и Григория с Ларисой, и гостей, и самое себя. Когда Наташа заметила отсутствие за столом дяди Гриши и спросила бабушку, позвала ли она его с женой, бабушка соврала: — Батюшки! Какая память-то стала: забыла ведь позвать-то! Только после ужина Наташа послала записочку на хутор, но Григорий с Ларисой не пришли. Тогда было стыдно позвать, а теперь стало стыдно, что не позвала. За что обидела? Кого только Павел Николаевич ни пригласил на свадьбу! Кабы знала, что так выйдет, — не постеснялась бы Гришеньку с Ларисой за стол посадить: даже арендатор мельницы, Абрам Моисеевич, очутился в званых и, сидя за браным столом, называл Анну Михайловну «мамашей»! А родного сына не было… — Господи, Господи! Прости мои прегрешения! Посидела на лавочке в глубоком раздумье, вздохнула несколько раз и медленно поползла на хутор… В первый раз! Поразила тетю Машу с мужем, а всего больше Ларису с Григорием. — Куда ты, Анюта, пошла? — Да вот… Никогда на хуторе у Гришеньки не бывала. Туда хочу… Иван Степанович вздумал проводить: — Нет, не ходи! Я одна… Подивились тетя Маша с мужем: что-то небывалое… А на хуторе не только удивились, а прямо испугались. Выбежала Лариса на звонок и лай собаки к воротам, отворила калитку и глазам своим не верит. — Что? Не узнаешь, что ли? — Пожалуйте, просим милости!.. А я в чем была — выбегла, извините уж… Опередила бабушку и опрометью кинулась вперед: — Григорий Миколаич! Барыня сама, мамаша ваша, идет! — задыхаясь от волнения, крикнула в дверь и вернулась, чтобы помочь старухе подняться на крылечко. Не упала бы еще! А потом в кухню — самовар поскорее наладить. — Здравствуйте, мамаша! Все ли благополучно? — тревожно спросил Григорий. Он думал, что появление матери связано с каким-нибудь исключительным и неприятным происшествием. — Слава богу, Гришенька! Про Никиту-то знаешь, а больше покуда ничего такого не случилось… Зашла проведать, посмотреть, как живете… — Живем себе помаленьку… — Что вас не видно? Даже и на свадьбу не пришли… Неужели особого приглашения ждали? Чай, свои люди-то… Обиделись, что ли? Головушка-то моя кругом шла от хлопот да суеты… — Что вы, мамаша! Какие там обиды по пустякам… Если бы и приглашение прислали, не пошли бы все-таки… — Почему же так? — Да как сказать, мамаша? Чертог Твой вижду украшенным, но одежды не имам, да внийду в он! [512] — сказал Григорий без всякой обиды в голосе. — Всякие были: и во фраках, и в пиджачках, одни нарядные, а другие по-домашнему… — Да я, мамаша, не про одежу говорю, а иносказательно. Только вас бы, мамаша, мы с Ларисой сконфузили да гостей ваших насмешили… В разных мирах, мамаша, живем! — прибавил, вздохнувши. — В каких там разных мирах! На одной земле все живем и в одну землю нисходим, Гришенька. — Это верно, мамаша… Я о путях жизни… — Все дороги, Гришенька, в могилу… Кротко, ласково и мудро говорит мать. Изумленными глазами останавливается Григорий на лице матери: точно новый человек в ее образе заговорил. — Ну, как ваш приемыш? — Ваня-то? Хороший мальчишка, только на улице парнишки обижают больно: китайцем дразнят. Ваня, подь сюда!.. Боишься? Э, глупый какой… Григорий вытянул в дверь «якутенка». Волчонком смотрит на бабушку. — Ну, подойди поближе! Я тебя не съем… Я гостинца тебе принесла… На-ка вот, возьми! Подарила пластинку шоколада, погладила мальчика по жестким волосам. Пропала в бабушке прежняя брезгливость к этому «незаконному приплоду» в роде дворян Кудышевых, и бабушка уже не злилась, а ласково улыбалась, когда мальчик на вопрос: «Кто ты такой?» — ответил осипшим альтом: «Иван Дмитрии Кудышев». — Читать и писать обучаемся! — похвастался Григорий. И снова стыдно сделалось бабушке, и почувствовала она себя виноватой перед этим «якутенком»: — Если мальчик неглупый и сметливый, можно в гимназию определить… — Мальчик способный… — Что это, Гришенька? Никак у тебя седые волосы появились на висках? — Маленько есть… — Рано уже больно… — Жизнь-то, мамаша, бежит… да свои следы оставляет на человеке… Принарядившаяся в экстренном порядке Лариса вскипевший самовар принесла и стала на стол разные угощения выкладывать. Запела своим громким голосом слова приветливые, стараясь выражаться как можно замысловатее. Очень уж польстило ей, что бабушка неожиданно пожаловала. И никак она не могла понять, с какими это целями? — Мы завсегда, чем только можем, готовы услужить вам, Анна Михайловна. Кушайте-ка с медком липовым. С нашего пчельника. Очень уж духовитый медок-то. Позвольте, я пчелку-то ложечкой выну! И на Ларису бабушка смотрит ласково. — Вот ты, Гришенька, постарел и подурнел, а Лариса Петровна все хорошеет. — Да что вы это говорите! Уж какая моя красота! Целый час просидела бабушка и удивила и Григория, и Ларису своей простотой и приветливостью. Григорий пошел проводить ее до дому, и, когда прощался, мать сказала: — Заходите ко мне… Теперь я одна, стесняться вам некого. Скучно мне что-то, Гришенька… Жить я, милый, устала… Недолго уж, видно… |