Онлайн книга «Отчий дом»
|
— Верно! А когда дохтор стал взрезывать, так и обнаружилось, что не сам себя прикончил, а убили… Почему они все вдруг с места снялись и разъехались? Открылась правда-то, вот они и побежали во все стороны… Кто куда! Отчий дом действительно опустел вдруг: тетя Маша с Наташей повезли бабушку в Симбирск и там задержались; Петр Павлович с Людочкой сорвались и умчались на тройке в Алатырь, а Ивана Степановича вызвал на допрос жандармский ротмистр. Во всей усадьбе только в людской кухне люди остались: кухарка, две девки да кухонный мальчишка, он же и пастух, да глухой и дряхлый камердинер Фома Алексеич — в левом флигеле. Главный дом на запорах, и ставни закрыты… Это опустение барского дома тоже казалось таинственным и знаменательным. Может быть, господа и не вернутся больше? Все может быть… А тут в последние дни опять коробейник ходит по избам и разное по секрету про господ рассказывает. Конец, дескать, им приходит. И документ за печатью читает… — А зерна у них много накоплено! Сами не жрут и другим не дают… Никому не известно, когда, кто и где сговаривались никудышевцы, но однажды вечером, словно по сигналу, вся Никудышевка, как при пожаре, загалдела и заскрипела колесами. Вереницами мужики, парни и бабы на телегах к барскому дому поехали, а впереди всех «коробейник» с Синевым… Не меньше двадцати подвод разом! Потом добавочно скачут, то в одиночку, то кучками в две-три подводы. Это запоздалые торопятся… Лошадей нещадно хлещут, кричат осипшими голосами; есть пьяные — песни поют. Свист, гул, ругань… — Отворяй ворота! Примай гостей! — Не бойся! Пальцем не тронем! За хлебом! Ключи выдай, а не выдашь, все одно двери расшибем!.. — У нас нет ключей! Они у Ивана Степаныча… Начали в злобном исступлении рубить топорами двери амбаров. Надежды не оправдались: в амбарах и зерна, и муки оказалось не так много, как ожидали. И пяти подвод хватило бы! Немолоченая прошлогодняя рожь на гумне в копне стояла. Начали копну разбирать. Разгоралась мужицкая хозяйственная жадность, хищничество. Ругались, попрекали друг друга. Если бы не боялись время зря тратить, и подрались бы. Да некогда! Пока будешь драться, другие все уволокут. Кипит работа! Едва ли мужики и бабы когда-нибудь работали с таким ожесточением, не щадя сил своих, как это было теперь!.. Появился стражник, попробовал постращать, но ему ответили таким диким ревом и такими жестами рук с топорами, что он вздохнул и пошел прочь. — Задержать его надо, а то донесет! — Ну-ка, ребята, попридержи его, сукина сына! Погнались за стражником с вилами — тот сдался; отняли револьвер и шашку, приволокли на барский двор и заперли со свиньями. Позднее всех приехал на телеге Миколка Шалый, которого мы с вами, читатель, знали еще мальчуганом. Это был тот самый мальчик Миколка, который имел в детстве непреоборимое тяготение к барской музыке, тайно забирался под окна и часами слушал, как играет барышня. Теперь он был бородатым и женатым мужиком солидного возраста, но страсть к музыке его не покидала. Он и женатым мужиком нередко забывал о всех делах своих, остановившись у барской ограды и слушая вырывавшуюся из раскрытых окон музыку. Маленько был он, по выражению баб, с придурью: любил говорить сказки, петь в церкви на клиросе, звонить в колокола на Пасхе, играть божественное на гармонии и подпевать, вознося голубые глаза к небесам. И, как хозяин, был ленив, ротозейничал и очень почесывался в неподобающих местах. Вот и смеялись над ним мужики, а бабы, хотя и ругали лентяем, а как заиграет на гармонии, так и тают: божественное заиграет, — плакать охота, веселую начнет — плясать хочется… Жена донимала Миколку за эту музыку. Сколько недосмотру и убытку было в доме от нее! — Ротозей! Пьяный не пьяный, дурак не дурак, черт тебя разберет, кто ты такой! И тут опоздал Миколка. Прокопался около лошади. Неохота была ему ехать-то, да боялся «мира» и жены. Раз мир порешил ехать, ничего не сделаешь…. — Что ты — как попов работник? Подбежала, стала помогать мужу впрягать кобылу старую. Помогает и ругается. Вот и опоздал Миколка Шалый. Приехал, когда все добро погружено на телеги было. Мешок зерна все-таки насыпал, наскреб… Покончили с амбарами и гумном. Все-таки не того ждали. Не иначе как где-нибудь спрятано. — Поискать, робята, надо! Начали поиски по всем службам. Много всякого добра сложено в каретниках и чуланах разных: и всякая сбруя, и инструмент, и гвозди, и тарантасы, и колеса. Всякая всячина. В каретнике же под брезентом обнаружили старое фортепиано, то самое, на котором когда-то пробовал играть маленький Миколка. Хором засмеялись мужики: — Миколка! Вот она, штука-то, музыка-то барская! Тебе бы? А? Грузи на телегу! Вот тут черт и попутал Миколку Шалого: — Она им не нужна! У них новая машина куплена… Хохот стоит. А Миколка разгорелся. Подошел, потыкал пальцами… — Его и хлебом не корми, а только на музыке поиграть… — Грузи ему, робята, на телегу! — Коли мир отдает, почему не взять? — радостно произнес Миколка Шалый. — Бери, робята! Разом! Покачнулась и поднялась тяжелая ноша, а Миколка Шалый, стоя на своей телеге, гонит лошадь к каретнику. — Вали, вали! Поперек лучше поставить! Повертывай! Стало на место фортепиано и вздохнуло гармоничным аккордом. — Вишь! Сама заиграла! Подбивал кто-то в главный барский дом идти — отказались. Сомневались. Покуда обождать надо. Там видать будет. Дом всегда на месте останется. Торопиться некуда… Заскрипели телеги, поползли с барского двора. Веселый гомон, смех, шутки. И все больше над Миколкой Шалым и его музыкой. — Вот баба-то твоя обрадуется! — Как она тебя ругать — сядешь и веселую ей: она и запляшет! Едут не торопясь, точно возвращаются с ярмарки с гостинцами и покупками… Деревенская улица кишит народом. Бабы визжат, хохочут. Ребятишки как собачонки мечутся. Скрипят и колеса, и ворота. Добро по своим дворам разбирают. А на многих дворах уже ссоры бабьи между соседками. Недовольные передела требуют: у кого больше, а у кого меньше, а у которых и совсем ничего нет! На всю деревню визжит баба Миколки Шалого: — Люди хлеба привезли, а ты, дурак, музыку! Пес ли в ней, в твоей музыке? Хотели в избу внести — повернуть нельзя. Ни так, ни этак! Гремит, а не влазит… — Эх ты грех какой! Поставили, покуда что, в хлев, к корове. Пологом накрыли, а то птица нагадит… — Ну вот… коровы, что ли, в твою музыку играть будут? |