Книга Воспоминания ангела-хранителя, страница 43 – Виллем Фредерик Херманс

Альберехт сел. Собака вышла из комнаты и вернулась со щенком в зубах, которого и положила у ног Альберехта.

Ренсе тоже сел и сделал глоток пива.

Паула осталась стоять с таким выражением лица, как будто что-то подозревала, но что? Альберехт не продолжал начатую фразу.

– Ну и что? – спросил Ренсе, зевнул и почесал бороду.

– Сегодня утром сбили немецкий самолет и нашли в нем секретные немецкие документы. Одним из них был список разыскиваемых лиц. Список людей, которых гестапо хочет арестовать, как только представится случай. И в этом списке есть твое имя.

– Мое?

– Я услышал это от моего заместителя Бёмера. А он узнал от военной разведки. И пришел меня предупредить. Бёмер сказал, что ты в списке. Ты что-нибудь понимаешь?

У его ног собралось уже несколько щенков, а собачья мамаша просунула морду ему между колен.

– Гестапо? Да ну тебя, – сказал Паула. – Гестапо хочет арестовать Ренсе?

– Да. Ренсе. Не хочу вас пугать…

– Но почему именно Ренсе?

– Не знаю. Сомневаюсь, что в списке была указана причина. Сам я списка не видел.

– Это наверняка ошибка, – сказала Паула. Он уже два года назад вышел из АКАФ.

– Ты там больше не состоишь? – спросил Альберехт.

– Фу! – сказал Ренсе. – Фу-фу-фу! Ширма для прикрытия, выдуманная коммунистами. Там правят бал исключительно коммунисты, и мне совсем не хотелось, чтобы мной манипулировали эти уроды, которые только поддакивают, когда Россия заключает с Германией пакт о ненападении, чтобы прикрыть ей спину.

– Они заключили пакт о ненападении меньше двух лет назад.

– Но я еще раньше все понял, Пузик, еще до пакта.

– У нидерландской полиции Фронт действия против фашизма отнюдь не был на хорошем счету, – сказал Альберехт, – но именно в свете пакта о ненападении между Россией и Германией я не понимаю, почему немецкая полиция до сих пор…

– А кто еще фигурирует в этом списке? – спросил Ренсе.

– Больше никого не знаю. Бёмер сказал, что все остальные якобы английские шпионы.

– Но как их зовут?

– Бёмер назвал мне только одно имя – твое.

– Берт, – продолжал настаивать Ренсе, – я очень хочу узнать другие имена, хотя бы для того, чтобы предупредить этих людей.

– А почему ты думаешь, что их вовремя не предупредят? Тебя ведь предупредили?

– У тебя с собой эти деньги? – спросила Паула.

– Какие деньги?

– Те деньги, которые ты попросил у Эрика, чтобы отправиться следом за Сиси. Скажу тебе честно, как лично я понимаю это предупреждение. Мы не должны позволить гестапо нас схватить, так ведь? Значит, нам надо срочно уехать из Нидерландов, раз Нидерланды не смогут выстоять против Германии. Ты же это имеешь в виду?

Альберехт кивнул, но ответил:

– Выяснилось, что у Эрика нет денег. Он думал, что есть, но ошибся. Раздобыть деньги ужасно трудно. Банкам запрещено выдавать иностранную валюту. Но я продолжаю попытки. Как только что-то добуду, вернусь.

– Я не поеду в Англию, – сухо сказал Ренсе.

– Ты с ума сошел, – сказала Паула.

– Я не поеду в Англию, – повторил Ренсе, – ради меня не мучайся. И не приходи сюда с деньгами. Я с тобой не поеду.

– Какая чушь. Ты в опасности. Для меня это никакая не жертва. Мне уже все равно не догнать Сиси. Ее корабль давно плывет по океану в Америку.

– Я не могу.

– А что будет со мной? – спросила Паула.

– Я останусь здесь, – сказал Ренсе, не обращая внимания на ее вопрос.

– Но почему? – спросил Альберехт. – Тебя заморят в концлагере, если ты попадешься им в лапы. Оставаться здесь – безумие, когда есть возможность уехать, скажешь, нет?

– Намерения у тебя благие, но вопрос ты ставишь неправильно. Почему я хочу остаться здесь? Я знаю, что вы считаете меня шарлатаном, а мои картины мазней, но не думайте, что я готов уехать, бросив свои работы на произвол судьбы.

– Бросив свои работы на произвол судьбы… Но, Ренсе, ведь в последние годы из Германии уехали толпы художников и других интеллектуалов, и теперь они продолжают работать в Америке.

– То были знаменитости. Их приняли за океаном с распростертыми объятиями. А обо мне никто никогда не слышал, ни здесь, ни в Америке, нигде. За исключением гестапо. Гестапо, как выясняется, обо мне слышало.

– И ты воспринимаешь это как награду, чувствуешь себя польщенным и хочешь остаться, чтобы не разочаровать господ гестаповцев.

– Не болтай чушь.

У Ренсе на глазах выступили слезы, и Альберехт отлично знал, о чем думает брат, что он сейчас скажет, потому что он говорил это очень часто, уже много лет подряд.

– То, что я считаю осмысленной работой, другие считают сумасшествием, а то, что я считаю сумасшествием, другие считают осмысленной работой. Уроки рисования в школе! Поверь мне, Берт! Это придумал какой-то чокнутый, что детей надо учить рисовать. За все годы, что я работаю в школе, мне попалось от силы два ученика с малюсенькой искоркой таланта. Мне платят за то, что я трачу время впустую. Я получаю деньги, обучая детей ерунде, в которую сам не верю. Объясняю, как нарисовать ящичек для сигар в перспективе. Гипсовую голову императора Траяна – древесным углем, с растушевкой. Я зарабатываю на хлеб тем, что по двадцать часов в неделю позволяю над собой издеваться соплякам, которые никогда не научатся рисовать, и поэтому я не могу на них сердиться за то, что они надо мной издеваются. Потому что я жулик. Обманщик. А все те, кто говорит, что я обманщик, оттого что пишу синие картины, – они сами обманщики и лгуны. Ибо я действительно обманщик, но не в том смысле, что они думают.

– Слушай, – сказал Альберехт, – если ты уедешь из Нидерландов, то, может быть, найдешь в Англии место работы, которое будет тебе больше по душе.

– Вообще-то, – сказала Паула, – не исключено, что англичане, в отличие от голландцев, сумеют оценить мои мини-гравюры. В Англии искусство гравюры процветает уже много веков. Там знают, что такое хорошая гравюра.

– Найду место работы, которое мне больше по душе! – воскликнул Ренсе. – Неужели вы правда думаете, что я сплю и вижу другое место работы? Заняться каким-нибудь другим дерьмом, чтобы не помереть с голоду, записаться в каменщики, потому что хочу жрать? Прости, Берт, но больно ты размечтался! Мне уже давно все это надоело. Я хочу, чтобы мне наконец начали платить за то, в чем я действительно чего-то достиг, за профессию, которая действительно моя. Я имею право жить на доход от того, ради чего я живу, быть тем, кто я есть. Понимаешь ли ты, что я никакой не паяц?

– А что ты умеешь? – спросила Паула. – Взять большое полотно и размазать по нему синюю краску? Думаешь, другие так не смогли бы? Это же любой дурак может.