Книга Берлинский боксерский клуб, страница 40 – Роберт Шареноу

На молочном прилавке мама выбрала кусочек сыра бри и протянула продавцу, чтобы тот его взвесил. Но продавец отказался его брать.

– Цыганам ничего не продаю, – сказал он.

– Но мы не цыгане, – возразила мама.

– Евреям тоже. – Он пристально посмотрел на Хильди. – Ступайте, поищите себе кошерную корову.

Мама положила сыр обратно на прилавок и надавила на него большим пальцем, оставив глубокую вмятину.

– Идемте отсюда, – сказала она и потащила нас с Хильди прочь.

Мы торопливо шли к выходу, когда маму схватил за руку какой-то незнакомый мужчина. На нем было ветхое пальто, серая шерстяная кепка надвинута низко на глаза. Мама шарахнулась от него, решив, что это или попрошайка, или вор. Я инстинктивно заслонил маму и предостерегающе поднял руку. Мужчина отступил на шаг.

– Не подходи! – грозно сказал я.

Мой голос при этом дрогнул, напомнив, что за несколько лет занятий боксом я так и не изжил в себе глубинного страха перед грубой силой.

– Постойте. Вы же сестра Якоба Шварца, да?

– Да, – ответила мама, никак не ожидавшая услышать имя своего брата из уст незнакомого человека.

Она внимательнее всмотрелась в отчасти скрытое козырьком лицо. Оно показалось ей смутно знакомым.

– Мы с вами уже где-то встречались. Вы ведь Штефан…

– Да. – Мужчина тревожно осмотрелся по сторонам, будто ждал, что его сейчас схватят. – Я товарищ вашего брата.

– Вы что-нибудь знаете о нем?..

– Потому-то я и рискнул с вами заговорить. До меня дошло по нашим каналам, что Якоб сейчас в тяжелом положении.

– В каком смысле?

– Он тяжело болен.

– Насколько тяжело?

– Больше я ничего не знаю. – Он собрался идти.

– Не уходите.

– Мне пора. Нельзя, чтобы нас увидели вместе. Кроме того, что я сказал, больше мне ничего не известно. – С этими словами он скрылся в толпе.

Вечером мама умоляла отца отпустить ее навестить дядю Якоба в концентрационном лагере. Поговорить без посторонних ушей в нашем новом жилище было негде, так что мы с Хильди прекрасно слышали каждое слово, произнесенное за матерчатой стенкой родительской спальни.

– Ты в самом деле собралась в Дахау? Или просто не соображаешь, что говоришь? – вопрошал отец.

– Мой брат болен. Ему надо помочь.

– Кто бы ни поехал туда, ты или я, это будет не помощь, а самоубийство. Нас прикончат у первого ряда колючей проволоки.

– Но что-то же надо делать, – наставала мама. – Невозможно и дальше терпеть эту проклятую неизвестность, сидеть сложа руки и смотреть, как все катится в тартарары.

– Если станем наводить справки, мы навлечем на себя подозрения. Тебе хочется на допрос в гестапо?

– Если понадобится, могу и на допрос.

– Понадобится для чего? Понимаю, тебе дорог твой брат. Он всем нам дорог. Но ведь даже если мы что-то узнаем, сделать для него мы все равно ничего не сможем. Нельзя же рисковать всем на свете ради обрывков бесполезных сведений.

– Они не бесполезные. Мне нужно убедиться, что он жив-здоров. Кроме него, у меня больше нет родных.

– Послушай. Уверен, он бы сам не захотел, чтобы ты ехала в Дахау или как-то еще подвергала опасности себя и детей.

– Говори, что хочешь, но я все равно узнаю, что с ним делается.

– Ребекка…

– И пускай меня арестуют. Что это за страна, где тебя могут схватить просто за то, что ты задала вопрос? И вообще, какая разница…

Слезы не дали ей договорить. Отец сразу сбавил тон и попытался ее успокоить.

– У меня есть один знакомый в полиции, мы с ним вместе были на фронте. Я его уже тысячу лет не видел, но все равно могу сходить спросить, вдруг он может что-нибудь про Якоба разузнать. Он, даже если откажется помочь, уж точно никому о моей просьбе не расскажет.

На следующий день отец отправился на встречу со своим знакомым по фамилии Лутц, больше двадцати лет прослужившим в полиции Берлина. Столичная полиция подчинялась нацистским властям, но при этом сохраняла некоторую самостоятельность, а многие ее сотрудники, в том числе Лутц, не состояли в Национал-социалистической партии. Вечером отец рассказал, что Лутц обещал навести справки, предупредив, однако, что на это понадобится пара дней. Меня поразило, какая крепкая дружба связывает отца с его фронтовыми товарищами. И сразу захотелось узнать, не был ли Лутц третьим оставшимся в живых солдатом со снимка, который я видел у Графини.

Несколько дней от Лутца ничего не было слышно, а в ночь с пятницы на субботу к нам в дверь постучали. Я уже лежал в постели у себя в подвале, но прекрасно слышал и сам стук, и то, как наверху из-за него переполошились родители. Будильник на тумбочке у кровати показывал час ночи. Я тут же бросился наверх. Родители, не зажигая света, притаились у себя в спальне. Хильди съежилась на кровати между ними. Снова раздался стук.

– Не открывай, – шепнула мама отцу. – Давай притворимся, что мы спим и ничего не слышим.

– Это вряд ли за нами. Эсэсовцы бы знаешь как в дверь молотили. Или, скорее, без стука взяли бы и высадили ее. Сиди здесь, я пойду посмотрю.

Отец завязал пояс халат и пошел открывать.

– Guten Abend ^[38], Зигмунд, – произнес незнакомый голос, когда отец отворил дверь. – Прости, что так поздно, но раньше меня могли увидеть.

– Ничего страшного, Лутц. Войди.

– Свет, наверно, лучше не зажигать, – сказал Лутц. – А то вдруг соседи решат, что у тебя тут подпольное собрание.

– Да-да, конечно, – согласился отец. – Давай, заходи.

В темноте он проводил Лутца в кухню, а там зажег настольную лампу, свет которой с улицы не был виден. Мама тоже надела халат, и мы втроем присоединились к отцу с Лутцем. Тот оказался высоким и грузным седеющим человеком в форме полицейского.

– Guten Abend, фрау Штерн, – сказал он и представился: – Дольф Лутц.

Он с легким поклоном протянул маме руку.

– Guten Abend, – ответила она и пожала ему руку.

– Простите за поздний визит. Как я уже сказал вашему мужу, я не хотел, чтобы соседи что-нибудь заподозрили.

– Конечно, – сказала мама.

– У тебя красивые дети, Зигмунд, – сказал Лутц, кивнув в нашу с Хильди сторону.

– Спасибо, – отозвался отец.

– Боюсь, ты бы не хотел, чтобы они услышали то, что мне сейчас придется вам сказать.

– У нас тут нет стен, – сказала мама. – И секретов друг от друга не бывает.

– Понятно, – сказал Лутц и тяжело вздохнул. – Новости у меня плохие. На той неделе ваш брат скончался.