Книга Квартирная развеска, страница 88 – Наталья Галкина

Она переложила подушку к другой кроватной спинке, а кота Григория (мрачного, черного, гладкошерстного, с белой манишкой и в белых перчатках, ну ты и вырядился, Грегуар, говорил дед) в ноги, на лунный свет. Кот тотчас уснул, она улеглась и смотрела на незнакомое пространство не своей комнаты, поделенное тенями, объемами предметов, светом дедова окна, лунным отрешенным ликом на несуществующие театральные кубатуры.

Небольшая ниша (выступ, за которым могла схорониться только она), в которой вмещалась бабушкина кровать, вместе с тенью от высокого узкого платяного шкафа создавала глубокую полосу темноты, подобие несуществующего контрфорса, перечеркивающего стену, спускающегося с потолка. Блики на завитках барочных старинных картинных рам и на двух парных бронзовых бра (над дедушкиной кроватью, на которой спала она, и над бабушкиной напротив), мелкие хрусталики елизаветинской люстры-фонаря (сам фонарь был синего стекла, волшебный), омуты трех зеркал разной величины, отсветы из окон, хоть и выходивших в полутемные дворы, ловивших свет фонаря возле школы, создавали ночную явь для ночного взора.

Так было во всех человеческих жилищах, слабые отсветы полуночного извне, только жителей Невского проспекта и площади Восстания впускали в особое кино большие уличные фонари, а, скажем, в домике тетушки в Валдае (куда девочку увозили в середине зимы, в начале весны и на лето) на малой улочке фонарей не было вовсе, игру ночных объемов создавали снег, луна, свет из окон соседской избы напротив.

Почему-то угол стен, примыкающих к столовой и коридору, напоминал ей декорации пьесы Метерлинка «Синяя птица», которую дедушка три вечера читал ей на ночь.

Ей читали на ночь, потому что она плохо засыпала.

Отец читал рассказы о животных Сетона-Томпсона («Ты хоть выбирай не самые жалостливые», — сказал ему дед), «Кинули» Чаплиной, «Приключения Тома Сойера». Мать читала стихи Блока (бабушка только плечами пожимала, но не говорила ничего).

Спальня дедушки с бабушкой была выкрашена (от руки, гуашью) в особый петербургский голубой цвет, bleu Benois, это и была голубая далекая спаленка.

Бабушка, ни голосом, ни слухом не отличавшаяся, пела песни: «Динь-бом, динь-бом, слышен звон кандальный, динь-бом, динь-бом, звон сибирский дальний, динь-бом, динь-бом, слышен там и тут, это колодников на каторгу ведут». Или: «Бродяга Байкал переехал...». «Отец твой давно уж в могиле, — пела бабушка, — землею холодной укрыт, а брат твой давно уж в Сибири, во тьме кандалами звенит». Засидевшийся в один из вечеров у них в гостях бабушкин младший брат, художник, всеми любимый, головой качая, сказал: «Актуальные песни поешь, Анюта». Песни были привозные, сибирские, как сама бабушка, сестра ее и брат.

Лучше всех читал дедушка, артистически, на голоса персонажей; со своим абсолютным музыкальным слухом чувствовал он ритм и интонации текста как никто.

Узкие напольные часы в столовой пробили три раза. Она поплыла было в сон, но непривычный условный стук во входную дверь, напоминавший морзянку — стук! а не звонок! — разбудил ее бесповоротно.

Дед открыл неведомым ночным посетителям, с легким знакомым скрипом отворилась дверь в ее маленькой комнатке, пробежала по коридору бабушка в мягких бесшумных чувяках, прикрыв за собою обе двери столовой.

Она слыхала не единожды страшные городские истории о бандах, грабежах, убийствах, амнистии.

«Никому не открывайте, Клава, — говорила бабушка приходящей три раза в неделю домработнице, — даже через цепочку, они умеют цепочку скидывать. А если будут звонить с черного хода, крючок не трогайте. Скажите — не открою».

Дверь черного хода находилась в длинной однооконной кухне, где со старых времен стояла большая облицованная белым кафелем кухонная дровяная печь (давно готовили на газовой и на электроплитке), а под железной кроватью (на ней иногда спала Клава, когда оставалась ночевать) отдыхала — тоже облицованная белым кафелем — служившая деду верой и правдой в блокаду печь-буржуйка.

Неужели это ночная банда? Но почему они не звонили, не выламывали бедную дверь, а стучали условным стуком? И дед открывал им сам, да еще и разговаривал с ними — сперва в прихожей, потом в кабинете?

Босиком, неслышно, скользнув в коридор, приотворила она дверь в столовую. Там, за столовой, шептались в прихожей. «Сейчас принесем». — «Несите». — «Меха не упакованы». — «Хорошо. Чемоданов нет?» — «Узлы». — «Пойду открою шкафы в коридоре. Только тихо. Девочка спит. Сын с невесткой в дальней комнате в конце коридора тоже. Ступайте на цыпочках». — «Я разуюсь».

Слух у нее был обостренный, как у маленького животного. Бабушка пошла к двери в столовую, а она прикрыла дверную щелку из столовой, сквознячком метнулась в голубую спальню, закрылась с головой одеялом, зажмурилась.

В коридор вносили вещи, должно быть, краденые. Она не верила ушам своим; как? Неужели бабушка с дедушкой связались с бандитской шайкой? С разбойниками? Контрабандистами? Убийцами и ворами? И теперь собираются в их тихой профессорской квартире хранить награбленное?

Шепот:

— Белку, лису и каракуль в наборный шкаф, соболя и мерлушку в дальний.

Повороты ключей в шкафах, щелк, щелк.

Шепот:

— Наборный не закрывайте, сейчас серебро принесут.

— Белье будет?

— Кажется, да.

— Тогда и дальний пока не закрываю.

Несли ворованное серебро, целый клад, должно быть, чарки, чашки, подстаканники, вилки, ложки, ножи увязали в узел, серебро позвякивало в узле особым серебряным сухим и легким звоном, как не звенят ни мельхиор, ни алюминий, ни бронза, ни сталь.

Шепот:

— Чемодан со свадебным постельным...

Щелк, щелк, шкафы на ключ, тихими шажками бабушка в соседнюю комнатушку, а эти по коридору в столовую, дверь за собой притворили.

В дедовом окне двигались тени, фигуры. С колотящимся сердечком, всё босиком, пробралась, таясь за занавесками, глянула. В кабинете дед говорил с чужими, они сновали по-свойски, принесли какие-то книги, которые дед ставил во второй ряд, пряча их за книжками большого книжного шкафа.

«Воры! те самые воры, что грабят в городе! Мы теперь храним краденое. Как они вовлекли бабушку с дедушкой в шайку? Может, шантажом?»

Лампа на дедушкином письменном столе высветила бандита, поставившего на стол шкатулку, настоящий разбойник Кудеяр, в восточном красном халате, узколицый, один глаз под черной повязкой, ужас.

Второй, седой, благообразный, подал дедушке два кинжала в серебряных ножнах, поставил вторую шкатулку, открыл ее, сверкали грани драгоценностей.

Дедушка внезапно посмотрел в ее сторону, словно почуял ее взгляд, она метнулась в простенок ни жива ни мертва: «Уж не убьют ли как свидетельницу? Нет, дедушка не выдаст!» Когда скользнула она обратно к наблюдательному пункту, щели межзанавесочной, обнаружилось, что пьеса стала невидима, театр окончен: дедушка задернул шторы окна кабинета своего.