Книга Вавилон, страница 14 – Маргита Фигули

На царской дороге, где только что исчез из глаз Нанаи мнимый гонец Набусардара, появились караваны, идущие из далеких краев. Верблюды кричат и вытягивают длинные шеи в сторону реки. Проводники не позволяют им останавливаться, потому что до вечера надо успеть в столицу царства — Вавилон.

Все стремятся туда. Словно все дороги идут в одном направлении и у всех людей — одна цель.

Нанаи провожает мечтательным взглядом первый, устало бредущий караван. О, ей бы шатать сейчас рядом с верблюдами вместо бронзоволицего араба, закутанного в пестрые одежды. Если бы она могла с этим караваном подойти к городским воротам и со стучащим от волнения сердцем остановиться перед одним из торговых домов величайшего города мира!

Она перевела взгляд с удаляющихся караванщиков на другой берег Евфрата, где клубился дым от больших гончарных печей. Целые облака дыма поднимались над окрестностями. До нее доносился стук мельниц и маслобоен, отжимающих кунжутное масло. Мельницы и маслобойни встречались в Вавилонии часто, внушая уверенность, что в стране вдоволь хлеба и масла. Но не всякий, кто считал эту землю своей отчизной, разделял эту уверенность.

Возле царских гончарных мастерских, в деревнях и на пастбищах кишели сотни людей в рубище, с натруженными тяжелой работой руками. Почти все, на чем ни остановишь взгляд, принадлежало владельцам вавилонских дворцов. Им принадлежали и изможденные рабы, и даже их лохмотья, которые не защищали растрескавшуюся кожу от палящего солнца.

* * *

Вечером Нанаи вернулась в деревню.

Конечно, ей и в голову не могло прийти, что дома. в деревянной шкатулке ее ждет золотая цепь, награда за утрату чистоты в объятьях персидских злодеев. Ей бы и во сне не приснилось, что к такому испытанию приговорил ее тот, кому уже давно она принадлежала в мечтах.

Возбужденная надеждой, суетилась она по хозяйству. Все спорилось в ее руках. Напоследок она проверила засовы, чтобы ночью не забрались воры. Потом взяла на руки кошку, вертевшуюся под ногами, гладя ее, подошла к отцу.

Старый Гамадан совершал обряд вечерней молитвы, отбивая поклоны на все четыре стороны света. Обращаясь к Энлилю, он умолял его снять с его сердца тяжесть.

— Смилуйся, Энлиль, над бедным Гамаданом, избавь его дочь от поругания, — взывал он в полный голос. — Пусть Таммуз, бог весны, отыщет ее в первых распустившихся цветах и сделает ее своей возлюбленной. Или Син, бог ночи и серебристой луны, увидит ее в своих лучах и сделает ее женщиной. Только не допусти, создатель вселенной, премудрый Энлиль, чтобы ее осквернил презренный перс, который не носит юбки, из трусости закрывая свои ноги штанами.

Нанаи с кошкой на руках прислушивалась к молитве, стоя за порогом дома. Слова отца озадачили ее. Почему он поручает ее заботам Таммуза и Сина? Об этом просят только в большой беде, она же сегодня чувствует себя счастливейшей женщиной Вавилонии. Она так счастлива, что не может удержаться от смеха при упоминании о персах.

Заслышав приглушенный смех Нанаи, Гамадан скрестил руки, еще раз поклонился на четыре стороны и лишь тогда повернулся к дочери.

— Ты смеешься, дитя мое? Ты насмехаешься над отцом, породившим тебя?

И он насупился еще больше.

— Смеюсь, но не насмехаюсь, — оправдывалась она, отпуская рвавшуюся из ее рук кошку, — я не насмехаюсь, мне только не верится, что юбки делают из человека мужчину, а шаровары — женщину.

— А ты видела халдея в штанах? — поразился Гамадан.

— Говорят, Набусардар собирается завести их в армии вместе с высокими башмаками — в них удобнее ходить по горам, если случится война с персами. А халдеи и в шароварах не перестанут считаться отважнейшими в целом свете. Помнишь, как дядя Синиб — да будут милостивы к нему боги в царстве теней — сказал однажды, что, возможно, наступит время, когда шаровары будут признаком храбрости, а юбки признаком трусости.

— Не кощунствуй, Нанаи, над обычаями своих предков, — огорченно произнес Гамадан. — Перс навеки останется паршивым трусом, в то время как халдей всегда будет отмечен благородством, ибо он создан по образу и подобию бога своего Энлиля.

Она рассмеялась.

— Набусардар считает персов сильным народом, а не стаей паршивых собак. Недавно я видела в Оливковой роще, как отдыхали персидские купцы, они тоже походили ликом на нашего бога Энлиля.

— Небеса! — в ужасе взмолился старец. — Не карайте наш дом за эти речи. Как может быть перс сотворен по образу и подобию божьему?

— Я видела их совсем близко, Сурма делился с ними хлебом.

— О, боги! Сурма водится с персами?

— Он сидел с ними, когда пас овец.

— Я давно замечаю, что Сурма ведет себя не так, как подобает халдею. В его годы я с Навуходоносором ходил походом на Сирию, и там мы скрещивали мечи с врагами. Мы воевали с чужеземцами. А ныне чужеземцы заполонили Вавилонию, да их еще встречают здесь хлебом.

— Говорят, что персы собираются напасть на нас, но Сурма утверждает, что это неправда. Персы, мол, хотят жить с нами в мире.

— Не верь Сурме, дитя мое. Наш край в опасности.

— Наш край в опасности? — повторила она, ожидая, что он выскажется яснее. После минутного молчания она спросила уже более серьезно: — Ты знаешь это наверно, отец?

— Я принадлежу к достойнейшим жителям нашей деревни и должен знать, что делается в мире. Пришло известие от самого царя, что персы готовятся напасть на Вавилонию. Набусардар, верховный военачальник его величества, собирает против них новую армию.

Значит. Вавилония в опасности, значит, опасность угрожает и Набусардару…

Страна в опасности, а вместе с ней в опасности и царь, Набусардар, народ, все царство.

Нанаи пришла в смятение. Слово за словом, мысль за мыслью пересыпались в ней, как песчинки в часах. Она мысленно видела край, который открывался ей с опушки Оливковой рощи. Дорогу, ведущую в Вавилон. И рядом извивающийся, подобно мирной змее, голубой Евфрат. От него ответвляются сотни оросительных каналов, жилы и кровь этой земли. Трудолюбивый халдейский люд своим упорством преобразил бесплодные пустыни в райский сад, и этот сад — ее отчизна. А теперь чужеземец хочет пиявкой присосаться к ее груди?

Она испытывала беспредельную любовь к этой земле, удвоенную любовью к Набусардару. В эту минуту родина и Набусардар слились в душе Нанаи в единый огненный смерч, увлекший ее за собой.

Старый Гамадан заметил волнение дочери и, стараясь не отвлекать ее, тихонько подошел к сундучку за золотой цепью. Он любил Вавилонию и всей душой был за дальновидные меры Набусардара, но стоило ему прикоснуться к этой цепи, как сердце у него снова сжалось при мысли о том, какую жертву предстоит принести его дочери.

Любовь к отчизне и к ненаглядной Нанаи не сливались у него в единое чувство. Они были отделены друг от друга, как небо отделено от земли необъятным воздушным океаном, как воды Тигра отделены от Евфрата простором, который не окинуть глазом.