Книга Вавилон, страница 88 – Маргита Фигули

— Воды!

Но вокруг никого не было. Даже бродяги, испугавшись чего-то, убрались подальше.

Тогда он нагнул голову, так, чтобы кровь стекала в рот, и слизывал ее языком.

Тут на площади появился юноша. Пройдя мимо торговки с сушеными финиками на лотке, он остановился под навесом, где жарили на вертеле говядину.

Смотрите, Сурма! — пискнул бродяга с писклявым лицом.

— Башка у него варит! — заметил другой.

— Говорит почище пророка.

— И откуда что берется!

— Видать, нахватался от этого перса Устиги.

— А вот и нет… а вот и нет, — замотал головой третий.

— И в самом деле, — поддержал его кто-то, — я слыхал, что Сурма подкуплен верховным судьей Вавилона.

— Верховным судьей? Ну, это вранье! — усомнились остальные.

— Коли хотите знать точно, — вмешался бродяга с мокрой от вина и слюны бородой, — так наши выследили его. Сурма то и дело бегает к Идин-Амурруму. Подслушали даже их разговор в саду.

Сурма действительно больше, чем Устиге, был обязан мудрейшему Идин-Амурруму. Он узнал от него о стольких бесчинствах, творимых в стране, что, уже не колеблясь, поднялся однажды на возвышение перед высеченным в камне сводом законов Хаммурапи и принялся горячо убеждать прохожих задуматься о своей жизни. Чем грознее становилась персидская опасность, тем больше страстного обличения вкладывал он в свои слова.

— Так, значит, верховный судья Вавилона набивает Сурму мудростью! А что же стражники, почему его до сих пор не схватили?

— Народ за него горой. Его прозвали Сурма-Гильгамеш.

— Гм, Сурма-Гильгамеш.

— А что подслушали в саду?

— Как судья учил Сурму произносить речи.

— А о чем?

— Я тебе не Сурма, чтобы запомнить это. В разговор вступил плешивый бродяга с приплюснутым носом.

— Я знаю, я все знаю, — сказал он. — Вот, у меня есть табличка.

Он вытащил из-за пазухи глиняную табличку, красиво исписанную четким почерком.

Остальные сгрудились вокруг него.

— Читай!

— Откуда она у тебя?

— Сурма раздает их тем, кому доверяет. Я купил ее у грузчиков на пристани за пригоршню поддельного золота.

— Читай!

— Читай, глядишь, Сурма скоро и сам подойдет. Он где-то неподалеку.

— Да вот он, под навесом, уплетает говядину.

— Может, он и не подойдет сюда.

— Читай!

Владелец таблички в смущении уставился на нее, поводил по ней пальцем. Зачем-то подтянул застежку на ремне. Поскреб в затылке, хмыкнул.

Остальные едва не лопались от любопытства и нетерпеливо понукали его:

— Ну, давай же! Начинай!

— Ученый я вам, что ли? — обозлился вдруг плешивый. — Чего пристали? Откуда взяли, что я умею читать? Я человек простой.

— На что же тогда тебе табличка? — прыснул косоглазый бродяга в темном ассирийском халате, который он стащил у торговца волами.

— А так захотелось… Не твоего ума дело!

— Через сто лет он продаст ее Старьевщику.

Остроту отпустил человек, державший мех и разливавший вино.

— Послушай, вдруг кто-то обратился к нему. — А ведь ты вроде был писцом, пока не сошел с круга. Прочитай-ка!

Плешивый передал табличку бывшему писцу, и тот начал разбирать по складам:

— «Царь со своим двором, с царевичами и царевнами пребывает в роскоши, держа народ на положении рабов».

— Святая правда! — зашумели слушатели.

— «Царь безучастен к судьбе своих подданных и не заботится об их нравственных помыслах».

— А что это: «нравственные помыслы»? Наступила тишина, которую нарушали только стоны страдальца, привязанного к столбу.

— Ты дальше читай, дальше, — понукали чтеца.

— «На обитателей царского дворца и Царского Города гнет спину вся Вавилония. Знать не отстает от царя, купается в роскоши и тянет соки из народа. Советники не утруждают себя делами и заботятся лишь о том, чтобы угодить царю».

— Провалиться им в преисподнюю Нергала!

— А дальше что? — приставали к чтецу.

— «Государство, нищает, хозяйство расстроено…»

— Что значит — «хозяйство расстроено»?

— Погоди, пусть дочитает до конца.

—»…земледельцы влачат жалкое существование, ремесла в загоне, государственных мастерских почти нет, халдейских торговцев притесняют. Народ знает только непосильный труд…»

— Да, это о нас, это о нас!!

— «Народ знает только непосильный труд, а в верхних слоях наблюдается падение нравов и образованности. Все государство погрязло во взяточничестве».

— Постой! — не выдержал кто-то. — В чем погрязло?

— Продажное оно, дубина! — пояснил тот, кто плеснул вином в лицо человеку с отрезанным ухом. — Ты знай читай, а то так никогда не кончишь.

— «Все государство погрязло во взяточничестве. На чиновников положиться нельзя, велением совести они предпочитают взятки. Стражи порядка и законности ищут лишь своей выгоды и падки на подкупы. Идею справедливости они превратили в посмешище. И все это происходит в стране, которая кичится тем, что ее законы стали образцом для всего Старого и Нового Света. Куда ни бросишь взгляд, всюду тлен и мерзость. Все прогнило в Халдейской державе. Раньше, по крайней мере, армия стояла на страже порядка в стране, а ныне и солдаты нападают на честных людей и грабят их, вместо того, чтобы защищать родину».

— А нас еще сманивают в армию Набусардара! — гоготали кругом.

— «Раньше жрецы пеклись о душе халдея, учили его добру и правде, а ныне и они, подобно царю, помышляют лишь о собственных удовольствиях. Вместо того, чтобы служить богам, они по три раза в день моются в раззолоченных ваннах и натирают себя благовониями. Забросив алтари, они куют заговоры. Ищут радость не в общении с небожителями, а в золоте и драгоценностях».

— Что правда, то правда!

— Долой их продажные святыни!

— Долой Мардука!

— Пст!

То подал знак владелец таблички, он забрал ее из рук писца и кивнул головой в сторону навеса, где торговали жареным мясом.

— Сурма идет.

Человек с приплюснутым носом спрятал табличку за пазуху, а остальные взялись за кружки. Веселье разгорелось с новой силой, языки у всех развязались, по площади неслась отборная брань.