Книга Прощание, страница 74 – Карл Уве Кнаусгорд

Он протянул руку, и мы по очереди ее пожали, прежде чем выйти из кабинета. Он с улыбкой закрыл за нами дверь.

Выйдя на улицу и направляясь к автомобилю, я почувствовал, что что-то изменилось. Все, на что я смотрел и что меня окружало, виделось словно в тумане, как бы отодвинувшись на задний план, вокруг меня как будто образовалась зона, из которой выкачали всякий смысл. Мир ушел у меня из-под ног, такое было ощущение, но меня это не волновало, потому что ведь папа умер. Если похоронная контора запечатлелась в моем сознании совершенно живо и отчетливо, то городской ландшафт предстал бледным и смутным, чем-то, сквозь что я вынужден идти. Я не переменился в мыслях, мой внутренний мир оставался прежним, различие было только в том, что сейчас он требовал себе больше пространства и тем самым отодвигал от меня окружающую действительность. Иначе я не умею это описать.

Ингве перегнулся через сиденье, чтобы открыть вторую дверцу. Я обратил внимание на белую ленточку, привязанную к решетке на крыше машины, она глянцево блестела и напоминала ленточки, которыми перевязывают подарки, но здесь-то она при чем?

Он открыл мне дверцу, и я сел в машину.

– Вроде все в порядке, – сказал я.

– Да, – кивнул Ингве. – Ну что? Поехали к бабушке?

– Давай, – сказал я.

Он помигал поворотником и выехал на дорогу, свернул на первом перекрестке налево, затем еще раз налево и выехал на Дроннингенс-гате, и уже скоро с моста впереди показался дом бабушки и дедушки, он желтел на вершине холма, как бы венчая собой пейзаж с видом на акваторию порта с причалом для яхт. Подъем по Кухольмсвейен, и вот уже маленькая улочка, такая тесная, что надо сначала чуть спуститься вниз по склону и только тогда уже заезжать на нее задним ходом, чтобы свернуть на подъездную дорожку и припарковаться перед крыльцом. Отец производил этот маневр на моих глазах сотни раз, и одно то, что Ингве сейчас повторил в точности то же самое, подтолкнуло слезы к самому краю сознания, и потребовалось усилие, чтобы не дать им хлынуть.

Когда мы поднялись на вершину холма, с крыльца взлетели две большие чайки. Вся площадка перед въездом в гараж была завалена большими пакетами с мусором, они-то и привлекли чаек; в поисках чего-нибудь съедобного птицы уже успели раскидать вокруг всевозможную пластиковую дрянь.

Ингве выключил мотор, но не вставал с сиденья. Я тоже остался сидеть. Одичавший сад возле дома превратился в заросли. Трава, желтовато-серая, высилась по колено, точно на лугу, местами прибитая дождями к земле. Она проникла повсюду, заполонила все клумбы, я не разглядел бы цветов, если бы не знал, где они раньше росли, потому что сейчас они едва проглядывали там и сям маленькими яркими пятнышками. Возле ручья валялась опрокинутая набок ржавая тачка. Земля под деревьями была бурого цвета от усеявших ее гниющих груш и слив. Повсюду разрослись одуванчики, а кое-где я заметил даже маленькие деревца. Все выглядело так, словно мы попали на лесную поляну, а не в сад в городе Кристиансанне.

Придвинув лицо к окну, я посмотрел вверх на дом. Сливные доски прогнили, кое-где облезла краска, однако запустение здесь было не так заметно.

На лобовое стекло упало несколько капель. Дождь застучал по крыше и кузову машины.

– Гуннар, во всяком случае, еще не приехал, – сказал Ингве, отстегивая ремень безопасности. – Наверное, скоро будет.

– Должно быть, на работе, – сказал я.

– Конечно, сезон отпусков время дождливое, но вряд ли дожди заставят аудитора выйти на работу, – сухо произнес Ингве.

Он вынул из зажигания ключ и сунул связку в карман, открыл дверцу и вышел из машины.

Мне выходить не хотелось, но нельзя же было так и сидеть в машине, поэтому я тоже вылез, захлопнул за собой дверцу и посмотрел на кухонное окно на втором этаже, откуда на нас всегда смотрело бабушкино лицо, когда мы приезжали.

Сегодня в окне не было никого.

– Надеюсь, что тут не заперто, – сказал Ингве, поднимаясь на крыльцо по шести ступенькам, когда-то выкрашенным темно-красной краской, а сейчас серым. Обе чайки уселись на крыше соседнего дома и внимательно следили оттуда за каждым нашим движением.

Ингве нажал на ручку и вошел в дверь.

– Черт! Только этого не хватало, – сказал он.

Я поднялся по ступенькам, а когда вслед за ним вошел в прихожую, невольно отвернул лицо. Внутри стояла нестерпимая вонь. Пахло гнилью и мочой.

Ингве стоял посреди прихожей и озирался вокруг. Синий ковролин был усеян черными пятнами. Раскрытый стенной шкаф забит бутылками и пакетами с бутылками. Повсюду валялась разбросанная одежда. Остальные бутылки, вместе с вешалками, обувью, нераспечатанными письмами, рекламными листовками и пластиковыми пакетами, тоже с бутылками, были раскиданы по полу.

Но главное – этот смрад.

Откуда такая вонища?

– Он все разрушил, – произнес Ингве, медленно покачав головой.

– Что это так мерзко воняет? – спросил я. – Видимо, где-то что-то гниет.

– Пошли, – сказал Ингве. – Бабушка ждет нас.

С середины лестницы тоже стали попадаться пустые бутылки, по пять-шесть штук на каждой ступеньке, и чем ближе к площадке второго этажа, тем их становилось больше. Площадка перед дверью была сплошь заставлена бутылками и пакетами с бутылками, а на следующем пролете, ведущем на третий этаж, где раньше находилась спальня дедушки и бабушки, бутылки полностью занимали все ступеньки, и только посередине оставалась парочка дециметров для прохода. По большей части они были либо полуторалитровые пластиковые, из-под пива, либо водочные, но попадались и винные.

Ингве открыл дверь, и мы вошли в гостиную. На пианино стояли бутылки, а под ним – набитые бутылками пластиковые пакеты. Дверь в кухню была открыта. Бабушка всегда там сидела, так оказалось и на этот раз, она сидела за пластиковым столом, глядя на столешницу, с зажженной сигаретой в руке.

– Здравствуй, – сказал Ингве.

Она подняла глаза. В первый момент она посмотрела на нас отсутствующим взглядом, затем в нем что-то затеплилось, на лице отразилось узнавание.

– Так это вы приехали, мальчики? Я вроде бы слышала, как кто-то вошел в дверь.

Я сглотнул вставший в горле комок. Глаза ее глубоко провалились в глазницы, нос на исхудалом лице заострился и стал похож на птичий клюв. Побелевшая кожа покрылась сплошными морщинами.

– Мы выехали, как только узнали, что случилось, – сказал Ингве.

– Ох, это было ужасно, – сказала бабушка. – Но теперь вы тут. И то хорошо.

Платье на ней все было в пятнах и висело на изможденном теле, как на вешалке. Из верхней части груди, которую должно было прикрывать платье, так сильно выпирали ребра, что их можно было пересчитать. Лопатки и тазобедренные суставы тоже торчали наружу. Руки – кожа да кости. Вены на кистях проступали, как темно-синие провода.

От нее несло мочой.