Книга Прощание, страница 97 – Карл Уве Кнаусгорд

– Она никогда уборкой не увлекалась, – сказала она.

– Но вроде раньше тут все выглядело неплохо? – спросил я. Туве усмехнулась и мотнула головой:

– Как бы не так! Выглядело-то, может быть, ничего, а на самом деле… Сколько я ни бывала в этом доме, тут всегда было грязно. Не везде, конечно, а так – по углам. Под мебелью. Под коврами. Ну, словом, там, где не видно.

– Да что ты? – сказал я.

– Да, да. Хозяйка из нее была никудышная.

– Может, и так, – согласился я.

– Но того, что тут творится сейчас, она все-таки не заслужила. Мы-то думали, когда умер дедушка, что она поживет на покое. Мы же устроили, чтобы ей дали помощницу по дому, и та следила, чтобы в доме был порядок.

Я кивнул:

– Я знаю.

– Для нас это тоже было облегчение. Потому что помогали им мы одни. То одно, то другое. Они ведь давно уже состарились. А тут твой отец, с его характером, а Эрлинг где-то в Трондхейме, вот и получилось, что все легло на нас.

– Знаю, – сказал я, слегка разведя руками и приподняв брови, как бы показывая этим жестом, что сочувствовал ей, но сам ничего поделать не мог.

– Но теперь ее надо отправить в дом престарелых, где за ней будет уход. Это же ужасно, смотреть на нее в таком виде.

– Да, – сказал я.

Она опять улыбнулась.

– А как поживает Сиссель?

– Спасибо, хорошо, – сказал я. – Она переехала в Йолстер, и, кажется, ей там хорошо. Она еще работает в школе медицинских сестер в Фёрде.

– Передай ей от меня большой привет, когда увидишь, – сказала Туве.

– Непременно передам, – сказал я и улыбнулся в ответ.

Туве снова взялась за тряпку, а я пошел вниз, где мне оставалось отмыть еще половину лестницы, поставил на ступеньку ведро, намочил тряпку и брызнул на перила «Джифом».

– Карл Уве! – позвал Ингве.

– Да? – откликнулся я.

– Спустись-ка сюда ко мне. – Он стоял в коридоре у зеркала. На камине перед ним лежала толстая пачка каких-то бумаг. Повлажневшие глаза Ингве блестели. – Погляди-ка, – сказал он, протягивая мне один конверт. Он был адресован Ильве Кнаусгор, Ставангер. В конверте лежал листок, на нем было написано «Дорогая Ильва», больше ничего.

– Он писал ей письмо? Отсюда? – удивился я.

– Как видишь, – сказал Ингве. – Наверное, к ее рождению или какому-нибудь празднику. Начал и бросил. Понимаешь, он не знал адреса.

– А я-то думал, он вообще не помнил о ее существовании, – сказал я.

– Значит, помнил, – сказал Ингве. – И вот подумал о ней.

– Она же была у него первая внучка, – сказал я.

– Ну да, – сказал он. – Но это ведь папа. Может, это вообще ничего не значит.

– Черт, – сказал я. – Печально это все.

– Я тут нашел еще кое-что, – сказал Ингве. – Вот, смотри. На этот раз он протянул мне напечатанное на машинке официального вида письмо. Это было извещение от Государственного фонда образовательных кредитов о том, что ссуда, взятая на получение высшего образования, погашена.

– Взгляни на дату, – сказал Ингве. Я посмотрел: двадцать девятое июля.

– За две недели до его смерти, – сказал я, встретившись взглядом с Ингве.

Мы расхохотались.

– Хе-хе-хе, – хохотал Ингве.

– Хе-хе-хе, – хохотал я. – Вот она, свобода! Хе-хе-хе!

– Хе-хе-хе-хе!

Час спустя Гуннар и Туве уехали, и характер дома снова изменился. Когда в нем остались только мы с бабушкой, жилое пространство замкнулось вокруг случившегося, словно наших сил не хватало на то, чтобы снова его разомкнуть. Возможно, потому, что произошедшее касалось нас слишком близко и мы в большей степени, чем Гуннар и Туве, являлись его частью. Как бы там ни было, а ток жизни застыл, и все предметы в доме – будь то телевизор, кресла, диван, раздвижные двери между комнатами, черное пианино, висевшие над ним две барочные картины, неподвижные, тяжелые, со всем заключенным в них грузом прошлого, снова вступили в свои права. На улице снова сделалось пасмурно. Серовато-белая пелена на небе приглушила все краски пейзажа. Ингве разбирал бумаги, я мыл лестницу, бабушка сидела на кухне, погруженная в свою тьму. В четвертом часу Ингве поехал покупать продукты к обеду, а я под навалившимся на меня одного гнетом всего нашего дома мысленно молил судьбу, только бы бабушка не пустилась в одно из своих редких странствий по дому и не пришла бы ко мне, потому что моя душа или то во мне, на что так легко накладывают свой отпечаток окружающие, сделалась такой хрупкой и чувствительной, что уже не вынесла бы тяжести ее горестного, окруженного мраком присутствия. Однако мои надежды были напрасны, потому что вскоре сверху послышался скрип отодвигаемого стола, а затем ее шаги, сперва в гостиной, а затем на лестнице.

Она схватилась за перила, как будто стояла на краю обрыва.

– Это ты там, что ли? – спросила она.

– Да, – ответил я. – Но я тут уже почти закончил.

– А где же Ингве?

– Поехал в магазин, – сказал я.

– Да, правда, – сказала она.

Бабушка долго стояла, глядя на мою руку с тряпкой, которой я водил вверх и вниз, протирая перила. Затем она заглянула мне в лицо. Я встретил ее взгляд, и холодок пробежал у меня по спине. Мне показалось, что она смотрит на меня с ненавистью.

Она покивала. Убрав непослушную прядь, которая всегда выбивалась у нее на лоб, она сказала:

– Старательный ты. Уж такой старательный.

– Ага, – сказал я. – Но уж раз начал, хочется ведь довести работу до конца, правда?

Снаружи донесся рокот мотора.

– А вот и он, – сказал я.

– Кто? – спросила она. – Гуннар?

– Ингве, – сказал я.

– А разве он не тут? Я ничего не ответил.

– Ой, и правда, – сказала она. – Что-то я малость стала путаться!

Я улыбнулся, кинул тряпку в мутную воду, поднял ведро за дужку.

– Пойдем-ка лучше приготовим чего-нибудь поесть, – сказал я.

Войдя в кухню, я вылил грязную воду, отжал тряпку и повесил ее на край ведра, а бабушка уселась на свое обычное место. Когда я снял со стола пепельницу, она отодвинула краешек занавески и выглянула в окно. Я вымыл пепельницу, вернулся к столу и взял чашки, сложил их в мойку, развернул тряпку, побрызгал стол чистящим средством и принялся отмывать; тут в кухню вошел Ингве с пакетами в обеих руках. Поставив их, он стал выгружать покупки. Сначала то, что было куплено для обеда, – это он сложил на рабочий стол: четыре вакуумные упаковки с филе лосося для жарки, пластиковый мешок с черной от налипшей земли картошкой, кочан цветной капусты и упаковку замороженной фасоли, – затем все остальные продукты, часть которых он убрал в холодильник, а часть в шкаф. Полуторалитровую бутылку спрайта, полуторалитровую бутылку кристиансаннского пива, пакет апельсинов, молоко в картонной упаковке, картонную упаковку апельсинового сока, хлеб. Я включил плиту и достал из нижнего шкафчика сковородку, вынул из холодильника пачку маргарина и, отрезав кусок, положил на сковородку, набрал воды в большую кастрюлю и поставил ее на плиту, развязал пакет и высыпал картошку в раковину, включил воду и начал мыть клубни; маргарин тем временем таял и медленно растекался по черной поверхности сковородки. Меня снова поразило, как чисты продукты и как они поэтому поднимают настроение; их яркие цвета, например, бело-зеленая упаковка фасоли с красной надписью и красненьким логотипом или, например, белый бумажный пакет, в котором лежит хлеб и из которого, как улитка из домика, смотрит темная закругленная горбушка, или вернее, подумал я затем, монах из-под своего капюшона. Апельсины, оранжево выпирающие сквозь пластик. До чего же они в общей массе, когда шарообразность каждого отдельного плода скрывается за другими, похожи на модель молекулы из школьного учебника. И до чего же этот запах, распространяющийся по комнате, стоит их почистить или разрезать, вызывает в памяти папу! Так пахли комнаты, где он находился: табачным дымом и апельсинами. Когда я, придя в свой рабочий кабинет, чувствовал там этот запах, у меня всегда появлялось ощущение чего-то хорошего.