Книга Поле сражения, страница 74 – Станислав Китайский

– Ты чегой-то сюды? – спросила Нюрка. – Ай, прогулялся до креста, на заработки подалси?

– Мне купцы денег не дают, сам зарабатываю, – съехидничал Фролка. Понял: глупость сболтнул, поправился: – На тя поглядеть захотел, а то, грят, скучашь по мне.

– Осина по те скучат, – огрызнулась Нюрка. – Кот рыжий!

Повернулась и пошла. Знала: смотрит ей Бобер вслед, глазами ест, – нарочно покачивала бедрами, подражая записным приленским гулёнам, – вот тебе!

Зла на Фролку Нюрка не таила, прошло зло. Да и то – сама виновата, можно было выпроводить сватов и без злости. А считать его парнем так и не могла, смешно все казалось.

Солнце уже начало припекать. Над падью носятся дурманящие запахи свежего сена, сверкочут кобылки, глухо звенят косы о лопатки, гребнистыми волнами поднялись на прокосах шуршащие валки – после обода все грести кинутся, надо успевать. Привычно мельтешат в руках у баб легкие грабли, прыгают из-под ног мокрые холодные лягуши, чикотится упавшая за пазуху травинка. Замаешься, упадешь на валок, и закружится над тобой белесая синь неба, голубая и бездонная, сразу вспомнится что-нибудь хорошее, и поневоле улыбнёшься.

– Ты чё, девка, ай зачикотало под ложечкой, что парень объявился?

– Ты, Марья, тоже скажешь! Нужон он мне!

– А то не нужен? Все мы грешные.

– Я другого люблю.

– Хоть кого люби, а всех заманывай, такое твоё девчачье дело. Потом жалеть будешь, бабой станешь. Вон, смотри, как рыжий старается.

Фролка косил неважно: будто палкой лебеду сшибал. Поднимал литовку выше плеча и с размаху бил ей по траве. Оттого прокос не получался, и оставалась на нём стоячая осока.

– Гляди, парень, – кричал ему Степан, Марьин муж, – пымают бабы, за энто самое привяжут!

Степан сухомослый, но жилистый. Он кривой на левый глаз, и кажется, что Степан всё время бесится. Особенно зверское выражение принимало его лицо, когда он смеялся, и только тот, кто был с ним знаком, знал, что это покладистый и надёжный мужик.

Фролка огрызается на насмешку, но не шибко – силов нет. Проклятая литовка за час измотала до дрожи в коленках, а бросить её оземь не хватает решимости.

Нюрка встала, отряхнулась и пошла к нему.

– Ты не так, силой не возьмёшь. Вот так поставь литовку, и кругом, и кругом! Она сама косит, только траву ей кажи.

Нюрка с ловкостью бывалого косца прошла несколько сажен, выровняла прокос, остановилась, спросила:

– Чё там у нас нового? Рассказал бы чё.

– А чё рассказывать? Не знаю я ничё.

– Так говорят же о чём-то люди?

– Я на ухо тугой, не прислушиваюсь… Вот всех, кому восемнадцать, в солдаты берут. Я сюды сбежал. Найдут нобось…

– А ишшо чё?

– У соседей цыпушки вывелись, – осклабился Фролка. – Ты толком спрашивай, чё надо! Про мать я уже говорел: жива, здорова. Избы трубами вверх. Чё ишшо?

– Тебя уж и не вспроси ни о чём! – рассердилась Нюрка. – Дурак какой-то.

До вечера она ему больше слова не сказала. Греби много и разговаривать некогда, да и знала, не вытерпит Фролка, сам все новости выложит, чтоб подмасляться как-нибудь. А хотелось ей узнать только одно: в Приленске ли сейчас Александр Дмитриевич.

Но вечером Фролка был неразговорчив. Пришёл, упал и лежал, боясь шевельнуться. Тело ломило и болело, словно кто его жердью исходил.

– Так и будешь молчать? – не вытерпела Нюрка.

– Почто молчать? Сейчас стонать начну: боли-ит всё! – притворно заблеял он. – Теперь хоть сама в копны мани, не пойду.

– У-у, бесстыжий! – Нюрка швырнула в него сучком.

Фролка и ухом не повёл. Домна с Марьей песню завели, вроде и не слушают, а у самих ушки топориком.

– Люблю я тебя, Нюрка, – лениво говорит Фролка. – А вот заберут в солдаты, убьют где-нито, нече и вспомнить перед смертью…

Замолчал парень, лежит навзничь, смотрит на звёзды, песню слушает. Потом и сам начинает подтягивать. Голос у него сильный, легкий и мягкий, как шерсть у кошки.

Потонули бабьи голоса в этом бархате, но сдаваться им неохота, берут повыше, посильнее, у Марьи от натуги слёзы в глазах, а Фролка и не замечает вроде ничего, поёт по-прежнему ровно, и от этого песня слаживается, плывёт.

Знает Нюрка, не охломонничает Фролка, правду говорит, любит он её. А вот не лежит к нему сердце, и всё тут.

– Фролк, – жалобно просит она, – ты бы свою спел. Ту, красивую…

Фролка молчит долго, раздумывает, уважить девку или помытарить, но, видно, и самому хочется петь, и он тихо и протяжно, как вышивку, начинает тянуть неизвестную бабам песню:

Молча слушают бабы, уважительно покашливают мужики: хорошо поёт, стервец! Куды как хорошо! И Нюрка в этот час гордится Фролкой.

Фролка песен знает множество, в городе выучил, когда его поп Анисим посылал учиться на дьяка. Да только не долго учился Фролка. Живенько попёрли его оттуда. Не то украл что, не то просто не поглянулся – его ведь не поймёшь, каждый раз по-новому врёт. И снова млели бабы в приленской церкви от его голоса. Любил он петь и на полянках. Слушали тогда девки с замиранием сердца одинокий его голос, жались сильнее к широкой груди парней, прикрывая плечи ихними френчиками, таяли. А Фролка вдруг развернёт гармонь и загорланит такую срамную частушку, что у девок аж слёзы от обиды выступят, а парни приосаниваются и ржут по-жеребячьи: даёт!..

– Ещё ту, про костёр, – просит Нюрка.

Фролка молчит.

– Не ломайся, спой! Силов нету. Опосля такой работы и жеребец не ржал бы. На хрена ему ржать? На кобылу ему не вскочить…

– Тьфу, срамец! – сплевывает Марья. – Постыдился бы при стариках-то!

– Это ты старуха, чё ль? Думаю, чё это ты дайче в кустах постанывала. А это старость одолела. Степан спинку растирал…

– Гого-го! – хохочут довольные мужики, и Степан тоже хохочет, довольный. Оно хоть и ничего не было такого, а всё не лишнее вспомнить, что ты мужик.

Марья взъелась не на шутку, поносит Фролку последним кобелем, а тому как с гуся вода. Только крапчатые глаза прыгают от смеха.

Мужики с лёгкой Фролкиной руки понесли двусмыслицу, стали вспоминать какую-то Варьку-хохлушку, жившую летось на покосе, которая была зверь-баба, не упускавшая ни старого, ни малого.

Фролке не хочется, чтобы Нюрка слушала похабщину, и он начинает петь.

Замолкли, не досказав своих историй мужики, присмирела Марья – слушают. И хотя никакого туману нету, мягкая звёздная темь кругом, а кажется – песня только вот сейчас и рождается сама собой, про всё это вот: про костёр и про разлуку, про несбыточные надежды Фролкины.