Книга Видок. Неживая легенда, страница 40 – Григорий Шаргородский

– Ерунда.

– Ну, мое дело предупредить. Лично мне на это плевать, но вдруг ты посчитаешь подобное знакомство угрозой своей репутации.

Дава опять на секунду задумался, но тут же улыбнулся еще шире и горделиво произнес:

– Дорогой друг, в глазах всего мира мой народ окончательно испортил свою репутацию почти две тысячи лет назад. Так что мне бояться уже нечего. Главное, чтобы деньги у него были традиционные.

– С деньгами там все в порядке.

– Ну, тогда не морочь мне голову, – отмахнулся Дава, но все же немного задумался. – Хотя особо оголяться перед ним я не стану, дабы не смутить его своим великолепием. Да, и не вздумай упоминать сие знакомство при родителях. Ты не успеешь договорить, а я уже окажусь женатым на какой-то выхухоли. Так сказать, во избежание.

Оголяться и не пришлось, потому что мы на время перевоплотились в римских патрициев. Не знаю, как в двадцать первом веке моего мира было в Сандуновских банях, но здесь мы словно попали на самый настоящий Олимп.

Густой пар и душистые веники в умелых руках профессиональных банщиков действительно вернули меня к жизни, почти полностью разогнав хандру. Осознав, что я ожил, Дава прямо в бане клещом вцепился в Антонио. Вот уж кому плевать на условности, если речь идет о серьезных барышах.

Граф отбивался, как мог, и сумел все-таки выиграть отсрочку, ссылаясь на отсутствие третьего компаньона.

Ох и наивные же графья водятся в столичных дебрях!

Банные процедуры тут же были свернуты, и Дава едва ли не в простынках потащил нас в театр. Отдаваться во власть Мельпомены он не собирался, просто сейчас именно в театре под руководством Сержа проходили репетиции синемапьесы.

То, что меня немного недопарили, я понял, когда вид этой самой репетиции вызвал подспудное раздражение. В итоге я испортил настроение всем, довольно грубо прервав хрупкий и возвышенный полет творческой мысли. Начал с режиссера, увлеченного просмотром очередной репетиционной сцены.

– Серж, – после приветствия серьезно сказал я, – мне кажется, вы допускаете серьезную ошибку.

– Какую? – нахмурившись, спросил антрепренер-режиссер.

– Игра актера, без сомнения талантливого, – добавил я, дабы не ранить слишком уж чувствительную душу высокого брюнета, – выглядит немного утрированно.

– Но это и есть высокий стиль театрального искусства.

Ну и как его переубедить? Ладно, попробуем по-другому.

– Вы не могли бы подойти ближе, – попросил я актера, и тот сразу выполнил мою просьбу, что уже хорошо. – Еще ближе.

Актер подошел практически вплотную. Между нами осталось метра полтора.

– Теперь повторите свой монолог.

Актер принял торжественную позу и завопил нам в лицо о своей ненависти к подлому Тибальту, горя желанием отправить супостата вслед за убиенным Меркуцио. Под конец лицедей едва не подвывал, так что я не удержался и поморщился.

– Спасибо, – остановил я вопящего Ромео и повернулся к Сержу. – Мой друг, я не режиссер и не актер, а простой зритель. Но не для зрителей ли мы стараемся? Простите, но я не верю ни в его боль от потери друга, ни в ненависть к врагу. А мне хочется верить и сопереживать, как товарищу, который зашел ко мне поделиться своими бедами. Но я не верю!

Для убедительности я решил своровать основной догмат великого Станиславского.

Антрепренер задумался, явно не желая расставаться со своими убеждениями.

– Просто он стоит слишком близко к нам. Расстояние снизит пафос.

– Не думаю, – спокойно возразил я. – Тем более что для особо чувственных моментов не мешает подвести камеру ближе, дабы крупно показать лицо героя. Это и отличает кино от театра.

– Но так не снимают! – не унимался Серж.

Он прав, все производящиеся сейчас кинокартины снимались в одном приближении – кажется, у киношников это называется «средний план».

– Так же, как не снимают и со звуком, и в цвете, – продолжил я давить на делового партнера.

Серж стушевался, но вместо того чтобы сразу согласиться, решил сменить тему:

– Это нужно обдумать. Не желаете ли узнать, чего добились наши ученые?

Я легко согласился, так как затягивать спор не очень-то и хотелось. Судя по наличию в зале камеры, вместе с репетицией проводились пробные съемки. Рядом с оператором отирались доктор механики Воскобойников и незнакомый мне парень. Почти такой же высокий, как его коллега, но значительно более худой и болезненно-бледный. Если не ошибаюсь, это был специалист по изучению света.

Мы поздоровались, и тут же представившийся доктором Клишасом парень сунул мне под нос кусок кинопленки. Он явно надеялся на похвалу, Серж рассчитывал на смягчение моего скепсиса, а Воскобойников просто хотел, чтобы я не особо лез в их дела. Пришлось разочаровать всех троих. Не то чтобы мне хотелось усложнить людям жизнь, но общее раздражение тоже сказалось. Причиной моих претензий стала звуковая дорожка в виде ровной светлой полосы с разной степенью затененности.

В прошлой жизни я никаким боком не соприкасался с технологическим аспектом киноискусства, но точно помню, что звуковая дорожка имела вид линии, амплитудно меняющей толщину, при этом имеющей одинаковое насыщение светом. А это значит, что запись велась не усилением свечения лампы, а как-то по-другому.

Это я и высказал офонаревшему от моей наглости Клишасу и едва не скрежетавшему зубами Воскобойникову. Они смотрели на меня так, как я когда-то в прошлой жизни смотрел на собственного начальника, который заставил меня переписать годовой отчет, дабы сделать его таким, как у Светочки Царевой. В смысле с симпатичными графиками и кружочками. Я очень хотел тупо дать в рыло тому уроду, но сдержался, как это сделали и стоявшие передо мной ученые.

Уходя из театра, я оставил за собой вселенский сумбур и рваные раны в тонкой психике творцов от искусства и науки. Но, как ни странно, это выровняло суматоху в моей собственной голове. Правда, тот факт, что я испоганил настроение неплохим людям, нивелировал положительный эффект. Нужно будет как-то загладить свою вину. С другой стороны, я знал, что прав, просто не сумел выбрать правильных слов.

В графский дворец пришлось возвращаться в одиночку. Дава остался в театре со сладкой парочкой и наверняка вымотал им всю душу. В итоге зарождающийся киноконцерн имел уже не троих учредителей, а четверых.

И это точно не предел его жадности!

От мыслей о том, что еще может натворить наконец-то вырвавшийся в столицу Дава, у меня на лице расползлась довольная и немного злорадная улыбка. Так что обратно в дом Дарьи я вернулся уже в хорошем настроении. Даже появилась мысль все же попробовать навестить Евсея. Может, он уже перегорел и понял, что жить, хоть и простым человеком, намного лучше, чем умереть оборотнем. Но, как оказалось, суетиться не стоило. Через сутки мы и так встретимся на малом приеме в Зимнем дворце. Даша собственноручно доставила приглашение для меня и уверила, что такое же отправилось в госпиталь.