Онлайн книга «Ласточкино гнездо»
|
Хотя было жарко, оператора прошиб ледяной пот. Он моментально понял, что это значит. – Кончили! – скомандовал Борис, как только Володя спустился на крышу. В толпе кричали «Ура!» и бешено аплодировали. Наверху бледный как смерть Володя отцепил карабин страховочного троса, отдышался и театрально раскланялся, посылая зрителям воздушные поцелуи. – Ну? – кричал Борис. – Все хорошо? Все же хорошо? Слава богу! Трясущимися руками Нольде открыл камеру. Из нее выпали скрученные жгуты пленки. – Борис Иваныч… – убитым голосом прошелестел оператор. – Все пропало… У меня салат. Старое операторское выражение «салат» означало, что вся съемка погибла. Неважно, произошло это из-за того, что пленка была неверно заряжена, или из-за того, что она изначально была с дефектом, – получалось, что работа уничтожена. Борис мгновенно перестал улыбаться, и лицо его сделалось страшным. – Ах ты, сукин сын… Кобелиная морда! Это было самое мягкое, что он кричал в лицо оператору в следующие несколько минут. Актеры и Светляков кинулись оттаскивать разъяренного режиссера от Нольде, потому что Борис находился в таком состоянии, что готов был наброситься на Эдмунда Адамовича с кулаками. – Боря, прекрати! – К мужу, которого крепко держали за руки Федя и ассистент, пробилась Тася. – Боря, тут люди… Тут газетчик! Что он о тебе подумает! – Плевать! – в бешенстве крикнул режиссер, после чего вновь принялся ругать Эдмунда Адамовича последними словами. Оператор даже не пытался оправдаться и стоял с растерянным лицом, понимая, что кругом виноват. – Что происходит? – Володя только что вышел из дома. Он рассчитывал на поздравления и был обескуражен безобразной сценой, которая открылась его глазам на съемочной площадке. – Наш великий оператор загубил съемку, – неприязненно ответила Валя, поворачиваясь к нему. – Вместо пленки салат… Либо переснимать, либо отказываться от сцены. Володя провел рукой по лицу и устало привалился к стене. Опалин заметил, что актер весь взмок. Не было сомнений, что трюк дался Голлербаху нелегкой ценой и что повторить его вряд ли удастся. – Володя… – Борис повернулся в сторону актера, но прочел все по его лицу прежде, чем тот заговорил. – А, черт! – Боря, – жена повисла у него на локте, заглядывая в глаза, – нам не нужна эта сцена. Посмотри, ничего не получилось… Ты вписал ее наспех… – Сцена нужна, и я ее сниму, – проворчал режиссер, отталкивая руки друзей, которые держали его. – Товарищ Нольде! Заряжайте аппарат заново… Валя! Несите мне костюм! – Ты не сделаешь этого! – отчаянно вскрикнула Тася. – Подумай о Марусе… обо мне! – Да что тут думать, – отмахнулся Борис, – ты же видела: он перелез, и я перелезу… Ничего особенного в этом нет… Володя! Прости меня, ради бога… не уследил за подлецом… черт с ним! Ты просто отлично все сделал… скажи, в чем секрет? – Правильно распредели силы, цепляйся ногами и руками, – скороговоркой выпалил Володя. – Не смотри вниз и не думай о том, что внизу… Борис похлопал его по плечу. – Спасибо, Володя. Ты лучший… Фома Лукич, где ваш чемоданчик? Давайте, гримируйте меня! – А все твоя дрянь, – с неожиданной злобой сказала Тася Харитонову, видя, что мужа уже не переубедить. – Если бы она не влезла и не стала науськивать его бабу, Еремин бы все сделал как надо… Что глаза прячешь? – набросилась жена режиссера на Лёку. Девушка окаменела. – Думаешь, ты ему нужна? Не нужна ты ему! У него другая есть! Вон стоит, семки лузгает… красавица! Нюра, с упоением щелкавшая семечки в тени старой магнолии, вытаращила глаза. Возле нее Пелагея Ферапонтовна угрожающе повела бюстом, готовая броситься на защиту дочери; но вовсе не в последнюю метила разъяренная жена режиссера. – Ничего тебе не будет! – крикнула Тася в лицо Лёке. – Можешь и дальше по нему вздыхать, пока твой глупый Васька ничего не замечает… Дрянь! – Татьяна Андреевна, – Лёка наконец обрела дар речи, – вы, мне кажется… вы не имеете права… – Это ты тут не имеешь никаких прав! – взвизгнула Тася. – Бездарь, ничтожество! Простейшую эмоцию изобразить не в состоянии, и туда же… Актриса! А ты смотри! – повернулась она к Нюре. – Не то она жениха-то у тебя уведет! Она давно по нему вздыхает… с тех самых пор, как в поезде его увидела! Лёка побагровела. Она чувствовала то же самое, что чувствует человек, когда к самому сокровенному в его жизни прикасаются грязными руками. Вот вам и линялое платьице, и недалекая женщина, затюканная мать семейства. Ах, как опасно недооценивать людей… Еремин посмотрел на нее и отвернулся, демонстрируя свой безупречный профиль, и от этого ей стало еще более горько. – Володя, – кричал меж тем режиссер, – бери мегафон и становись на мое место! Будешь командовать… Эдмунд Адамыч, честное слово, если ты и на этот раз запорешь съемку… – Я разрешаю вам меня расстрелять, – поспешно ответил оператор. – Эдмунд, я серьезно… Смотри у меня! Все засуетились, все разом пришло в движение. «И это – кино… – думал изумленный Опалин, – ничего не понимаю…» Темноволосая девушка с длинной шеей беззвучно плакала, отвернувшись к стене, и он видел, как вздрагивают ее плечи; но никто даже внимания на нее не обращал, словно так и было нужно. – На аппарате – есть… – Начали! Стихает гудящая толпа. И где-то там наверху человек, распластавшись под канатом, протянутым между домами, начинает свой смертельно опасный путь. Винтер рассчитывал на свою спортивную выучку, на боксерское прошлое – но не учел несколько существенных моментов. Худому стройному Володе было значительно легче перемещать свой вес в воздухе, а немецкая дисциплина и методичность довершили дело. Режиссер же был крупнее, ему приходилось нелегко, и где-то на половине пути он неожиданно обнаружил, что силы иссякли. Он повис в воздухе, цепляясь руками и ногами за проклятый канат, и нечаянно посмотрел вниз. Там качалась улица, глазевшая на него пестрым пятном толпы – безликой и, как он внезапно осознал, враждебной. Володя что-то кричал в мегафон, но у Бориса звенело в ушах, и он не мог разобрать ни слова. Собрав в кулак всю волю, он попытался ползти дальше – и вспотевшие ладони подвели его. Он сорвался и повис на страховочном тросе, тщетно пытаясь уцепиться хоть за что-нибудь. В следующее мгновение он услышал, как трещит под его весом страховочный трос, готовый лопнуть. Улица взорвалась беспорядочными криками, разлетевшимися в стороны, как стекло разбитой бутылки. Почему-то в это мгновение Борис не думал ни о жене, ни даже о дочери; не думал он и о работе, которую любил больше всего на свете и которой дорожил, несмотря ни на что. |