Книга Звездолет с перебитым крылом , страница 40 – Эдуард Веркин

Кажется, Лютер сознание потерял.

Три минуты. Потом газ. Потом газ начнет сворачиваться в гель. Насколько я знаю, в случае выброса геля в отсеки, бортовой компьютер подает аварийный сигнал Земле и через семь часов прибывает спасательный катер. Миссия к Объекту считается проваленной и прекращается, меня ненавидят. Почему меня – потому что я не завел этот самый пластырь. Лютера и Ярослава вместо летних каникул отправят искупать провал на Марс, а я…

А я всю жизнь думай – отчего это при встрече со мной некоторые с улыбкой отводят в сторону глаза. Я схватился с домкратом вновь, и схватка была серьезной. Я зарычал и напружинился, внутри организма что-то хрустнуло, домкрат выпрямился, и пластырь встал на место. Я схватился за рычаг и стал его крутить.

Домкрат распрямился и приложился к пробоине, свист стих. Я расслабился, выдохнул и подумал, что странное это дело, на любом корабле должна существовать автономная система на случай аварии. В конце концов при аварии экипаж может оказаться в бессознательном состоянии, и корабль должен сам латать пробоины, диагностировать двигатели, поддерживать системы навигации и жизнеобеспечения, почему тогда…

– Стазис восстановлен, – сообщила Мими. – Маршевые двигатели будут запущены через двадцать секунд. Гравитация возобновится через двадцать секунд. Приятного ускорения!

Я услышал смех. Обернулся. У входа в отсек безобразненько покатывались со смеха Лютер и Ярослав. Секунду я не мог догадаться, что они там веселятся, потом догадался. Я идиот. Я терминальный идиот. Только что я, надрывая последние пятки, заделывал метеоритную пробоину с помощью ржавого механического домкрата, кувыркаясь в невесомости, поминая космических чертей и опасаясь, что вот-вот кончится воздух.

Гравитация. Домкрат заскрипел, но не отвалился. Вот тебе и пластырь.

– Поздравляю, – ухмыльнулся Ярослав. – Ты преодолел первые сто астрономических единиц, выдержал настоящее межпланетное испытание… Теперь ты не черпак соплистый, теперь настоящий космопроходец! КП!

Ярослав и Лютер перестали хохотать, соорудили строгие лица, подошли ко мне.

– Держись, впередсмотрящий! – сказал Ярослав.

– Крепись, впередсмотрящий! – сказал Лютер.

– Прощай, черпак! – сказали они вместе.

После чего непосредственно Лютер влупил мне в плечо кулаком. Нужно устоять. Лютер, десантник и суперкарго, не хиляк, а при посвящении принято бить крепко, чтобы обязательно остался синяк и чтобы он желтел две недели. Я сделал презрительное лицо, хотя удар у Лютера мощный, левая рука закисла.

Но тут влупил Ярослав. Удар командора оказался гораздо суровее, так что у меня щелкнули зубы, и я прикусил до крови язык. Плечо немедленно распухло, правая рука обвисла, и это при том, что сам Ярослав бил левой. Сегодня выдался трудный день.

– Не сердись, Макс, – улыбнулся Ярослав. – Это традиция. Если ты первый раз в дальнем космосе и разменял первую тысячу астрономических единиц, ты должен пройти процедуру посвящения!

– Мы выбирали из двух сценариев, – ухмыльнулся Лютер. – «Прострел», или «Потеряшка». Я, как десантник, склонялся именно к «Потеряшке», но Ярс был против, все-таки он…

– «Потеряшка» – это для староходов, – приосанился Ярослав.

Надо полагать, с «Прострелом» я ознакомился, боюсь представить, что из себя представляет «Потеряшка».

– Теперь можешь набить наколку, – кивнул Лютер. – Я запрограммирую ремонтного бота.

– Спасибо, у меня уже есть синяки, – ответил я. – Спокойного ускорения.

Я отправился в жилой отсек. За моей спиной довольно хыхыкали космопроходцы, потом Лютер, торжественно фальшивя, заскрежетал «Гимн Космодесанта».

Жилой отсек рассчитан на шесть капсул, расположенных диагонально, как каморы в револьверном барабане, три на консервации, в остальных живем мы. Моя № 4. Я подпрыгнул, подтянулся и забрался в свою капсулу. За домкрат и пробоину я, конечно, злился, но не очень сильно – про такие традиции я слыхивал, пространство есть пространство, это вам не Земля.

Я вытянулся и полежал некоторое время с закрытыми глазами. Спать особенно не хотелось, многочисленные синяки, ссадины и вправленный вывих мизинца ныли и сну не способствовали. Кроме того, казалось, что до меня сквозь капсулу доносится бодренький «Гимн Космодесанта», причем его обреченно подпевает уже и Ярослав.

Поворочавшись, я достал книжку П. Ф. Стручкова «Дни войны с грядущим» и стал читать с удовольствием. Я люблю историю, особенно Новейшую, особенно про Переход, про эти великие три послевоенных года, когда старый мир с неожиданным облегчением сложился, сдулся и потихонечку отступил и ушел, уступил место новому и нашему. Про это много написано, но Стручков рассказывает историю несколько по-другому, обычно историографы Перехода придерживаются модели «сверхновой» – весь топливный запас старого мира, все его силы, люди, философии и экономики, весь его унылый опыт и вековая мудрость – все это выгорело в годы войны, и мир замер в испуганной тишине, после чего начал обваливаться сам в себя, как старая звезда, и через мгновение на его месте вспыхнул ослепительно-ясный и новый мир, в котором мы живем. Стручков в целом не спорил со «сверхновой», но полагал, что у Перехода были свои архитекторы – люди, которые в хаосе распада удержали человечество на краю. Светильники во тьме. Историософию «светильников» Стручков разбирал на нескольких примерах: на примере погибшего в последние месяцы войны и так и оставшегося неизвестным ученого, определившего основные принципы холодной сверхгенерации и построившего первую действующую модель универсального компенсатора инерции; на примере Эрнеста Томского, ветерана войны и создателя новой педагогики; на примерах инженеров и хранителей…

Я уснул. Мне снился космос.

В невесомости плохо спится. Искусственная гравитация обманывает мышцы, сухожилия, желудок, обманывает вестибулярный аппарат, мозг она обмануть не может. И мне снятся полеты. Скольжение сквозь пустоту, вечный полет к неясной цели, спрятанной за пределами самых достижимых границ, сквозь холод звездного ветра и жар звездных колыбелей.

Я, кстати, спрашивал у Лютера и Ярса по поводу снов, так они люди тренированные, они снов не видят, не всем везет под лунным светом.

Чем плох полет во сне, когда он заканчивается, ты наверняка просыпаешься, причем с ощущением падения.

Я проснулся. Судя по хронометру, проспал двадцать семь минут. Сон сбился, и теперь я знал, что буду мучиться часа два, пока не засну снова. Придется травиться электросном, его я не люблю, в электросне снятся электрические скаты.

– Электросон, – сказал я. – Стандартный вариант. Даю отсчет. Восемь, семь, шесть…

На четырех я заснул электросном, и мне приснились многочисленные электроскаты и несколько электрических угрей.

Проснулся ровно через восемь часов, открыл глаза. Все вроде в порядке, гравитация присутствовала, воздух свежий, двигатель гудит. Хотя это тоже иллюзия, двигатели не гудят, гудит у нас только сканер. Но человеку трудно воспринимать полет без звука, поэтому корабль наполнен гулом и легкой вибрацией. Я выбрался из капсулы и отправился гулять по кораблю. Погулять – это так называется, разгуляться на «Улиссе» особо негде – тридцать метров в одну сторону, тридцать в другую, сначала решил заглянуть на мостик.