Онлайн книга «Ящик Пандоры »
|
Отец застыл перед экраном с широко распахнутыми глазами, со слегка отвисшей челюстью. Рене отворачивается, пряча ползущую по щеке слезу. 25. На настенных часах 22:51. Ему страшно. Как пройдет вечер? Сможет ли он сам, без помощи гипнотизерши, спуститься на нижние этажи своего подсознания, туда, где тянется коридор с дверями, главная из которых – дверь 001, за которой произошла эта невероятная встреча? Геб? Странное имя. Рене Толедано наскоро готовит себе ужин из полезных для памяти продуктов: стаканчик масла из печени трески, который он выпивает залпом; тарелка скумбрии с брюссельской капустой; абрикосы, изюм, орехи. За едой он ищет на компьютере новости о выловленном из Сены бездомном. Из головы не выходят лицейские уроки и растущая враждебность учеников. Вспоминается фраза отца: тому, кто привык ко лжи, правда всегда подозрительна. Рене вспоминает антиутопию Джорджа Оруэлла «1984», где пропагандисты каждое утро переписывают историю, приспосабливая ее к политическим требованиям момента и не опасаясь впасть в противоречие, потому что всех научили забывать. Стадо послушно жует, не задавая вопросов об историях, которыми его пичкают… О критике нет речи. Доказательства никого не волнуют. Люди стремятся к консенсусу, чтобы всем вместе блеять одну ноту. Рене глубоко дышит. История все больше становится политическим вопросом. В своей «Истории Франции» Жюль Мишле установил официальный канон для всех французов последующих поколений. Это он отобрал «звезд», имевших право на увековечивание: Верцингеторикс, Людовик XI, Жанна д’Арк, Генрих IV, Франциск I, Людовик XIV, Наполеон… То же самое происходило в других странах, где утверждалась официальная правда об официальном прошлом, систематически легитимизировавшая действующую власть, как будто она была плодом непреложного дарвиновского закона эволюции. Слабых стирают с карты. Остаются только сильные. Но в природе все не так. Она не устраняет, а добавляет. Интерпретацией занимается потом человек, преследующий собственные интересы. Сам Дарвин хотел легитимизировать жестокие политические системы по принципу «если победили, значит, были правы». От таких мыслей Рене впадает в глухую ярость и сжимает кулаки. То, что это все мне настолько небезразлично, неслучайно. В глубине души я знаю, что мне предстоит моя личная война. Это долг памяти. Памяти о побежденных. Памяти о жертвах, униженных палачами и лишенных возможности свидетельствовать. Их версии фактов не уцелели. Он делает себе крепкий кофе, чтобы продержаться как можно дольше, а потом обустраивает на ковре гостиной специальное место для «самогипноза». Он делает кольцо из подушек, одну подушку кладет посередине. Расставляет свечи. 23:06. На стенах гостиной ухмыляются маски. Если бы не «инцидент» со скинхедом, он бы не знал забот, а теперь эта смерть не дает ему покоя, несмотря на умиротворяющее влияние встречи с Гебом. На мне убийство. Не плата ли это за открытый ящик Пандоры с моими прошлыми жизнями? Он чувствует нервозность. Зажигает все свечи, гасит свет, чтобы не мешало электрическое освещение. Смотрит на свои часы: 23:22. До сеанса считаные секунды. Наконец-то я узнаю. Он садится в позу лотоса, с прямой спиной и расправленными плечами, как у Геба. Раз у него такая поза, значит, она самая лучшая. Во всяком случае, это правильнее, чем разваливаться в кресле, как я делал раньше. Он набирает в легкие воздух и долго выдувает его через нос. 23:23. Он опускает занавес век, замедляет дыхание, старается замедлить сердцебиение, представляет себе лестницу. Он медленно спускается по десяти ступенькам: первая, вторая, третья… После десятой он оказывается перед бронированной дверью бессознательного. Достает ключ, вставляет его в замочную скважину, поворачивает, открывает толстую дверь, попадает в коридор с красным ковром и пронумерованными дверями. Он уверенно шагает к дальней двери под номером 1. Поборов страх, он хватает ручку и распахивает дверь. 26. Ясный день, дует сильный – сильнее, чем в прошлый раз, – влажный ветер, гнутся кокосовые пальмы, на берег обрушиваются волны. Дельфинов не видно. Вдалеке сидит в точности в той же позе Геб. Подойдя, Рене видит разницу: в этот раз глаза у него открыты. Учитель истории садится с ним рядом. – Здравствуй, Геб. Как завершилось вчерашнее землетрясение? – Здравствуй, Рене. Спасибо, что спрашиваешь. Ничего, не беда. Так, небольшие толчки. Как я и думал, в некоторых домах треснули стены, ну да ничего. Они внимательно смотрят друг на друга. – Который у тебя сейчас час, Рене? – Сейчас ночь. – Тогда правильнее сказать тебе «добрый вечер». – А у вас? – Здесь рассвет. Ветер крепчает, вдали волны с шумом обрушиваются на скалы. – Кстати, мне бы хотелось узнать, в какой эпохе ты живешь, Геб. – Я живу в 2020 году, а ты? – Сказать по правде, я тоже, но, думаю, у нас разные календари. – Я живу в 2020 году после Атума, первого человека. – А я в 2020 году после рождения Иисуса Христа, считавшегося мессией. – Значит, ты правильно сказал, у нас разные календари. Есть один способ разобраться, что у нас за эпохи: покажи мне свое небо. Я астроном, я могу определить, в каком ты году по расположению планет и звезд. – Как же показать тебе «мое» небо? – А ты открой глаза. – Если я так сделаю, то разъединюсь с тобой. – Знай, возможно все, если верить. Ты можешь открыть глаза и показать мне свой мир, не прекращая нашей духовной беседы. – Наша связь прервется. – Доверься мне. Попробуй, сам увидишь. Рене медленно открывает глаза. – Ты еще здесь? – Конечно, я вижу то же самое, что и ты. Вот ты и убедился, что мы можем продолжать нормальную беседу. А теперь изволь подойти к своему окну и посмотреть на небо. Рене, все еще удивленный тем, что не потерял контакта с Гебом, медленно встает, твердя, как заведенный: – Ты по-прежнему здесь? Он открывает окно гостиной. На счастье, стоит теплая, безоблачная, звездная ночь. Геб просит его поворачивать голову: на запад, на восток, поднять как можно выше, опустить как можно ниже. – Годится, можешь вернуться в исходное положение. Я займусь расчетами. |