Книга Вкус крови, страница 60 – Мария Семенова, Елена Милкова

– Все-таки разжалобила, старая карга"

– Господи, Дмитрий, опять тебя! Не дадут поужинать спокойно. – Агнесса скривилась. Это был верный знак – звонит не женщина. Самарин молниеносно выбрался из-за стола.

– Дмитрий Евгеньевич, я из Покровской больницы, – зазвучал в трубке голос Никиты Панкова, – хотел тут уточнить насчет Пучкиной и других пропавших.

– Ну и что ты надыбал? Что потерпевший? Та действительно нанесение особо тяжких?

– Есть такой момент, – отозвался Никита. – Побит он здорово. Руки переломаны, правая нога вывихнута, лицо сплошной синяк.

– Хорошо его отделали.

– Знаете, Дмитрий Евгеньевич, не будь я следователь, я бы ему еще добавил.

– То есть ты считаешь, он виновен в смерти, ну по крайней мере в исчезновении, этих двоих?

– Не-е, – протянул Никита, – этому убить – кишка тонка. Мразь просто.

Раздавил бы его, как таракана.

– Ты эти эмоции брось, – сурово одернул его Самарин, – наказание налагается за действие или бездействие, а не за то, кто мерзкий, а кто прекрасный. Тогда у тебя мошенники на доверии вообще никогда не сядут – они все такие душки.

– Вы бы сами поговорили с ним, еще бы не то сказали, – обиделся Никита.

– Ладно, давай излагай по сути.

Потерпевшим оказался некто Муравьев Валерий Сидорович, тридцати четырех лет, неработающий. Родился в городе Прокопьевске, Кемеровской области. Прописан оригинальным образом в Приднестровье в поселке Слободзея. Документов при нем не было, потому Панков сомневался в достоверности этой информации.

В Питер, по словам самого Муравьева, он прибыл недавно. Его, разумеется, сразу же обокрали. Он пытался искать работу, не нашел и был вынужден искать пропитание на свалках и вокруг вокзалов. На Ладожский его не пускали местные бомжи. А избили его просто из ненависти к приезжим.

– А наличие при нем платка Пучкиной и картуза Мориса объясняет тем, что нашел, – закончил свой рассказ Никита. – Честно вам скажу, Дмитрий Евгеньевич, что там правда, что нет, черт его разберет. А глаза, знаете, бегают… Дрянь мужик, в общем.

– Но не убивал?

– Убил бы. Да трусоват больно.

– Ну а что на Ладожском? Опера что говорят?

– Селезнев ходил спрашивал. Но там глухо. Публика ведь такая, фига с два от них чего добьешься. Не видали, не слыхали, не знаем, первый раз слышим.

– Так, тогда завтра с утра ты не в прокуратуру, а на Ладожский. Селезнев Селезневым, а ты попробуй разобраться сам.

– Ой, Дмитрий Евгеньевич! – взмолился Никита. – Работать с бомжами! Рядом постоишь, кажется, год не отмоешься.

– Никита! Что за разговор! Кстати, почему только с бомжами? А вокзальных работников Селезнев не опрашивал? Носильщиков, грузчиков? Надо опросить.

Софья Николаевна поднялась и рывком открыла дверь в палату. Мысли были об одном – что-то случилось с Глебом.

– Господи, – вздохнул кто-то, – ну напугали вы. Я думала, не иначе, главврач. – И больная вытащил из-под подушки бутерброд с ветчиной и соленым огурцом, хотя ей полагался бессолевой стол.

Софья Николаевна только пробормотала что-то ответ, бросилась к тумбочке, стала спешно перебирать вещи, нашла записную книжку и пулей вылетела из палаты.

– Во дает бабулька-то, – заметилаженщина-прапорщик.

– Значит, полегчало, – с завистью раздался от окна тонкий голос. – А все оттого, что стали колоть кордиамин. Болезненная, гадость, а смотри, что творит.

Больная Пуришкевич действительно воскресла сейчас неслась по коридору к кабинету заведующего отделением. Она постучалась и, не дождавшись ответа, распахнула дверь.

– Вы должны мне помочь! – с порога заявила она.

– А для чего мы тут, собственно, находимся, по-вашему? – развел руками завотделением.

– Мне необходимо позвонить! – Больная та решительно направилась к телефону, что Лев Семенович опешил. Он не разрешал занимать линий пустыми разговорами, но теперь только обалдела смотрел, как седая дама в халате энергично крутит телефонный диск. Он припомнил, что видел ее на обходах.

«Ишемическая болезнь сердца».

Но сейчас в ней было нелегко заподозрить кардиологическую больную.

– Алло, – сказала больная, когда на том конце сняли трубку, – попросите, пожалуйста, Осафа Александровича. Ты, Ося? Соня Пуришкевич.

«Ну конечно, Пуришкевич, – вспомнил Лев Семенович, – тяжелая форма ишемической болезни сердца. Или в диагнозе ошибка…»

– Тоже рада тебя слышать, Ося. Я по делу. Ты ведь имеешь какие-то связи с милицией? Я точно ничего не знаю, но только что ко мне приходил следователь.

Глеба забрали.

На миг у Льва Семеновича потемнело в глазах. Это «забрали», эта решительная женщина, ворвавшаяся к нему в кабинет… И только в следующий момент пришло осознание того, что на дворе-то девяносто седьмой год, а не шестидесятый и уж тем более не тридцать седьмой.

Заведующий вновь прислушался.

– Случилось что-то серьезное. Следователь так со мной разговаривал… Нет, не дома. Я говорю из больницы… Да, приходил сюда… Не сказал ничего, кроме того, что Глеб находится в отделении Ладожского вокзала… Нет, нет. Я не узнавала. Сразу позвонила тебе. Что? Нет, сказал, что вел дело, но его передали другому. Мне очень не понравилось, очень… Что именно? Нет, не он сам, а его тон… Что? Куда мне перезвонить? – Софья Николаевна повернулась к заведующему отделением и попросила:

– Продиктуйте ваш номер.

– Но… – Лев Семенович не находил слов и некоторое время молча разводил руками. Странная женщина продолжала вопросительно смотреть, и, к своему собственному удивлению, врач услышал, как произносит семь цифр, которые соответствовали номеру его служебного телефона – того самого, который сейчас узурпировала «Соня». – Но я скоро уйду и запру кабинет, – наконец смог выговорить он.

– Ося, ты слушаешь? Звони на пост. Последние две цифры – сорок семь.

«Соня» повесила трубку и, сказав: «Большое спасибо, Лев Семенович», вышла из кабинета. Только теперь врач смог оправиться от потрясения. Он встал из-за стола и вышел к сестринскому посту.

– Какое лечение назначено Пуришкевич? – спросил он.

– Со вчерашнего дня кордиамин. Внутримышечно три раза в день.

– Интересно, – покачал головой завотделением. Это был первый случай в его практике, когда такое достаточно известное лекарство произвело столь чудодейственный эффект.

Чак Норрис сидел у двери и ждал, когда же хозяин положит наконец трубку и обратит внимание на своего верного пса.

Чак скучал. В последние дни хозяина как подменили. Все-то он сидит и думает. Это случалось и раньше, но только дома. А на улице наступало их время, когда хозяин был целиком и полностью со своей собакой.