Онлайн книга «Нюансеры»
|
– Это Заикина обучила вас такому способу гадать? Алексеев шевельнул блюдце с огурцами, переставил свою рюмку ближе к краю стола, приподнял и опустил графин, после чего выразительно уставился на мамашу. Та скрытничать не стала, кивнула: – Она, матушка. Она, благодетельница! – Не сразу, – прошептала дочь. – Сначала... – Вы были мебель, – доброжелательно подсказал Алексеев. – Мебель... Неонила Прокофьевна засмеялась густым басом: – Стань сюда, Нила, сядь туда, Аннушка! Подойди к окну, отойди от окна... – Как я сегодня? – давил Алексеев. – Ой, глаз у вас! – мамаша шутливо погрозила ему пальцем. – Ох, и глаз! Всё насквозь видите... – А когда вы мне гадали, мебелью был Юрий? – Всё насквозь, – согласилась Неонила Прокофьевна. – В самую мякотку. – Но главную работу делали вы, правда? Двигали, переставляли, меняли местами? Вы двигали вещи, чтобы Анне Ивановне открылось наше будущее? Как открывалось Заикиной? – Заикина... Мамаша пригорюнилась: – Елизавета Петровна не только в будущее заглядывали. Они советы давали: чему быть, того не миновать, а что у Бога на коленках, то и подправить можно. Если, конечно, сподобит Господь, подморгнёт левым глазиком. За советы хорошо платили, щедро... Сапожник, вспомнил Алексеев. Саквояж, переставленный с пола на стул. Еврей в ресторане «Гранд-Отеля». Руки вытворяют со столовым прибором то же самое, что опытный шулер творит с колодой карт. Нет, так и с ума спрыгнуть недолго. Нельзя же в каждом встречном-поперечном усматривать гадателя?! – А вот если бы я спросил... – Не надо, – выдохнула дочь. – Спрашивайте, – великодушно разрешила мамаша. – Вот, к примеру, есть такая пьеса: «Потонувший колокол». – Я душевно извиняюсь... О чём пиеса-то? О любви? – И о любви в том числе. Мастер-литейщик хочет отлить лучший колокол в мире. Дело не в колоколе, это скорее символ, мечта, страсть. Нечто новое, что мастер создаст даже ценой собственной жизни, даже если новому суждено утонуть в озере времени... Анна Ивановна наклонилась вперёд: – Как красиво вы говорите! – Любовь, – напомнила мамаша. – Когда про любовь? – Мастера любят двое, фея и его жена. Фея ради мастера готова спуститься с горних высот в плотский мир, пожертвовать своей свободой. Жена не понимает стремления мужа к вершинам, считает его неудовлетворённость блажью, убийственной прихотью помрачённого рассудка. В сущности, обе вяжут литейщика по рукам и ногам, обе хотят его спасти – каждая по-своему – и обе спасти его не могут. – Умер, бедненький? – ахнула дочь. – Увы. Но я хотел спросить о другом. Вот, допустим, я решился бы поставить эту пьесу на театре... У меня есть жена, актриса. Заметьте, хорошая актриса, с большим талантом. Какую роль я отдал бы ей – фею или жену мастера? Он внимательно следил за мамашей. Разгорячённая водкой, расслабленная доверительным разговором, Неонила Прокофьевна сама не заметила, что уже приступила к знакомым пертурбациям: посуда менялась местами, горка каши сгладилась под ложкой, превратилась в плато, вилка раздвинула огурцы, создав в середине блюдца масляное озерцо... Вместе с её действиями менялось выражение лица Анны Ивановны. – Бу̀кке, – произнесла младшая. – Бо̀кке... – Что вы сказали? – Букке, бокке, хейса, хву! – Повторите, пожалуйста! – Букке, бокке, хейса, хву! Толстый бык храпит в хлеву, тёлка дурня горячит, шею вытянув, мычит... – Хо̀лля! – подхватил Алексеев. Пьесу он знал наизусть. – Ху̀сса! Хейюххѐй! – Всюду стало веселей... – Всех один зажег порыв, все живут наперерыв! Вы полагаете, я отдам жене роль эльфа? – Эльфа? – «Букке, бокке, хейса, хву!» Так начинается монолог эльфа. Анна Ивановна вздрогнула: – Я не знаю. Я просто услышала. Услышала и повторила. И попросила, зардевшись: – Маменька, налейте мне водки. Сил нет... Это не просто совпадение, размышлял Алексеев, пока Неонила Прокофьевна наливала дочери из графина. Я готов признать, что она произнесла текст, который ещё минуту назад был для неё тайной за семью печатями. Но эльф? В этом есть логика, железная логика. Фею я не могу отдать Марусе, у неё для феи нет данных. Фею я отдам Андреевой, она сыграет наилучшим образом... Маруся будет ревновать. Андреева тайком влюблена в меня. Конечно, Маруся будет ревновать, ревновать бешено, люто, и если я отдам ей роль жены литейщика – «не понимает стремления мужа к вершинам, считает его неудовлетворённость блажью...» – это выйдет оскорбление, пощёчина, плевок в лицо. Быт и будни, кандалы на ногах гения. Такой толстый намёк поймёт даже сосновый чурбан. Значит, не фея и не жена. Значит, эльф – роль яркая, выигрышная, хотя и копеечная. И объяснение есть: спектакль важнее личных отношений или пристрастий... Какой спектакль, безумец? Какое объяснение?! Нет, с театром покончено. И все-таки: как приживалки это делают? Как это делала Заикина?! – Браво! – он захлопал в ладоши. – Разрешите сказать тост? Я хотел бы выпить за вас, драгоценная Анна Ивановна. За ваш талант, за павшее знамя Заикиной, которое вы подняли и понесли дальше! Всего вам наилучшего! Выпили. Закусили. – Знамя, – тихо произнесла Анна Ивановна после минуты молчания, посвящённой жаркому с кашей. – У меня не знамя: так, флажок. Елизавета Петровна, вот кто чудеса творили. И при жизни могли, и после смерти не разучились. – В каком смысле? – не понял Алексеев. – После чьей смерти? Своей, что ли? – Правнука у ней убили, у матушки, – вмешалась Неонила Прокофьевна, ещё больше запутывая ситуацию. – Иосифа Кондратьевича, банковского служащего. При ограблении Волжско-Камского, на днях. Небось, слыхали? – Н-нет... – Из револьверта застрелили. Елизавета Петровна как в воду глядели. «Оську, – плакали, – жалко, Осеньку. Пропадёт без меня...» Вот и пропал, как обещалось. Святая были Елизавета Петровна, истинная прозрительница. Заранее подготовились, при жизни. Так и предупредили: готовлюсь, мол, как умею. – К чему? К чему она готовилась? Приживалки не ответили. – К смерти правнука?! Мать с дочерью переглянулись – и как воды в рот набрали. 4 «Тро-ога-а-ай!» – Поторопитесь! Сквозь злую кипень метели проступила туша многоглавого чудовища. Горели два жёлтых глаза. Монстр то и дело моргал: косо летящие хлопья снега перечёркивали то один, то другой глаз. |