Книга Метод римской комнаты, страница 32 – Игорь Лебедев

— Помните, что делает сынок Тонкого, когда папенька представляет его своему другу детства?

Алина от неожиданности захлопала ресницами.

— Здоровается? — предположила она.

— Нет, — начал загораться Ардов. — Ни он, ни жена Луиза не произносят за всю встречу ни слова.

— О господи, — увлеклась и Алина. — Может, поклонился?

Илья Алексеевич принялся цитировать: «Нафанаил немного подумал и снял…»

— Шапку! — воскликнула девушка с такой радостью, словно выиграла в лотерею.

Казалось, она уже забыла, с чего началась эта викторина, и просто радовалась беззаботной болтовне.

— Верно, — не отступал Ардов. — А что случилось с этой шапкой в финале?

— Надел обратно?

Алина пришла в совершеннейший восторг. Она хохотала, замирала, прижимала ладони к щекам — словом, была чудо как естественна и хороша.

— Бог мой, совершенно не помню. Он что, простоял без шапки весь рассказ?

— Нет, Алина Андреевна! Нет! — радовался вместе с девушкой Илья Алексеевич. — Ну, вспомните же!

— Да что же? Уж не выбросил ли он ее?

— Почти угадали! Уронил…

— Уронил шапку?

— Нет!

— Ардов, вы меня запутали! Уронил, но не шапку? Господи, да что же могло там быть?

Убедившись, что собеседница не в состоянии восстановить текст в памяти, Илья Алексеевич продекламировал финал рассказа: «Тонкий пожал три пальца, поклонился всем туловищем и захихикал, как китаец: «хи-хи-хи». Жена улыбнулась. Нафанаил шаркнул ногой и уронил…» — Ардов сделал паузу, как в цирке. Алина замерла.

— «Фуражку!» — выкрикнул молодой человек.

Девушка закричала и захлопала в ладоши.

— «Все трое были приятно ошеломлены», — докончил цитату Илья Алексеевич.

— Ну нет, этого не может быть!

— Вы можете проверить, Алина Андреевна.

— Так вот и фуражка?

— Да…

— Непостижимо.

— А как вы это заметили? Ведь это же… невозможно… Вначале снял шапку, а в конце уронил фуражку…

Ардов сделался серьезным.

— Просто я это вижу… — тихо произнес он.

Алина почувствовала, что молодой человек говорит что-то очень важное для него. Она приблизилась к нему и заглянула в глаза. Илье Алексеевичу впервые было легко и спокойно рядом с женщиной. Не нужно было притворяться таким же, как все, делать вид, что чего-то не помнишь… Ардов помнил все. Любой эпизод своей жизни, любой предмет, звук, вкус, когда-либо увиденный, услышанный, прочувствованный, а точнее — пережитый им, Ардов мог легко вызвать из памяти.

— Ардов, вы уникум…

«Господи, только бы не она…» — волна кислятины прошла по языку. Ардов скривился.

— А мама вас поддерживает? — задал он вопрос, ради которого пришел.

Ему было противно. Вопрос был неискренний и вероломный. Ардову так хотелось просто болтать с девушкой, болтать ни о чем…

— Она умерла… — тихо сказала Алина.

Помолчав, она продолжила:

— Я так хотела защитить ее — и не могла.

— Защитить — от кого?

У Алины навернулись слезы.

— Наверное, плохо так говорить, но я ничего не могу с собой поделать… Я хочу, чтобы он так же страдал, как страдала перед смертью мама… Чтобы все его положение, эти звания, восторги почитателей, успешная практика, книги и гонорары — чтобы все это превратилось в прах…

Девушка уткнулась в плечо Ардову. Этого молодой человек не ожидал. Оказывается, у нее тоже были секреты, которые некому было доверить.

— Сейчас у него любовница… — шмыгнула Алина носом. — Отвратительная, манерная особа. И года не прошло после маминой смерти, как она появилась…

Вдруг дочка психолога отстранилась и вытерла слезы.

— Вы заходите к нам, Ардов, — сказала она и убежала.

В участке бурлила привычная жизнь. Пилипченко опрашивал застенчивую проститутку. За соседним столом чины полиции разложили потрепанный листок «Синопского сражения» ^[20] и метали кости, передвигая фишки. Свинцов играл за Россию, Африканов — за Турцию и вот-вот должен был добраться до корабля неприятеля.

− Что ж ты, Уткина, пожар устроила?

− Совершенно непричастна, господин полицейский.

− Как же непричастна, когда в постели курила?

− Она уже была.

− Что — «была»?

− Уже горела.

− Кто? Постель?

− Да…

Бросив кости и отбив вражеское нападение, Свинцов на мгновение отвлекся от игры:

− Ты что же, дуся, в горящую постель залезла, что ли?

− Конечно! — подумав, озарилась дамочка.

Пилипченко безропотно заносил показания в протокол. Рядом перед Облауховым покачивался на стуле нетрезвый мещанин потрепанного, но гордого вида.

— Он там третий день уже! Вы можете себе представить? — возмущался посетитель. — Без еды, без питья. Это что же, позвольте спросить, за издевательство?

Облаухов вывел в протоколе: «сидитъ безъ еды и питья».

— Где он там сидит-то? — поинтересовался Свинцов.

— Как где? — Неравнодушный гражданин развернулся к околоточному. — В витрине! В витрине сидит! В витрине этой самой лавки! Зажат вот так вот между двух стекол, ему там и развернуться негде! Я как член Общества покровительства животным…

— Да кто сидит-то? — не выдержал Свинцов.

— Как кто? — удивился мещанин. — Гусь!

«Турция» вплотную подобралась к кораблю Свинцова, и он отвлекся.

Закончив составлять протокол, Облаухов принялся упрашивать Ивана Даниловича бросить «Синопское сражение» и проверить мясную лавку Петракова на углу Садовой и Спасского переулка.

— А чего там? — упирался Иван Данилыч.

— Да ведь сами слышали — гусь.

— И что? Не буянит ведь?

— Это жестокое обращение! — опять встрепенулся мещанин, который уже было задремал. — Я, как член Общества покровительства животным… требую прекратить…

— Надо проверить, Иван Данилыч, — проникновенно увещевал Облаухов, добавив для убедительности любимую фразу Троекрутова: «В участке лишние жалобы ни к чему».

Свинцов зачем-то посмотрел в потолок, потом встал, оправился и грозно взглянул на защитника животных.