Книга Тайна трех четвертей, страница 52 – Софи Ханна

– Мадемуазель, пожалуйста, объясните Пуаро. За что ваш дедушка не мог вас простить?

– Нет! О, он получит то, что хотел – я не стану стоять на пути его желаний, – но никогда не расскажу вам или кому-то другому. Никогда! – И она, рыдая, побежала по лестнице наверх.

Пуаро в изумлении смотрел ей вслед, затем перевел взгляд на открытую входную дверь и подумал, как просто ему было бы выйти отсюда и вернуться в Лондон, в особняк «Уайтхэйвен», и никогда сюда не вернуться. Официально здесь не совершено преступления, поэтому никто не сможет сказать, что он не раскрыл убийство.

Однако он не может уйти. Он ведь Эркюль Пуаро!

– Три дня, – сказал он себе. – Всего три дня!

На следующее утро Пуаро направлялся завтракать, когда его остановила Айви. Рядом с ней был Хоппи. На этот раз он не пытался лизнуть Пуаро в лицо и казался подавленным.

– Где тетя Аннабель? – резко спросила Айви. – Что вы с ней сделали?

– Разве ее нет в доме? – спросил в ответ Пуаро.

– Нет. Она взяла один из автомобилей и куда-то уехала, оставив Хоппи дома, – а такого никогда не бывало. Вообще никогда. И она ни слова не сказала маме. Вы ее чем-то огорчили?

– Oui, c’est possible ^[39], – с болью в сердце ответил Пуаро. – Иногда для спасения жизней приходится задавать неприятные вопросы.

– И чьи жизни необходимо спасти? – спросила Айви. – Вы хотите сказать, что тот, кто убил дедулю, будет убивать снова?

– Вне всякого сомнения, убийство было спланировано.

– Речь идет об одной жизни или о нескольких? Вы сказали «жизни».

– Мадемуазель! Sacre tonerre!

– Что такое? Вы выглядите так, словно увидели призрак.

Пуаро открыл рот, но не сумел произнести ни звука. Его мысли неслись так быстро, что он не успевал облекать их в слова.

– С вами все в порядке, мистер Пуаро? – с тревогой спросила Айви. – Неужели то, что я сказала, вас напугало?

– Мадемуазель, вы сказали то, что мне невероятно помогло! Пожалуйста, ничего больше не говорите некоторое время. Мне нужно проследить логику теории, набирающей силу в моей голове, чтобы убедиться, что я прав. Я должен быть прав!

Айви стояла, скрестив руки и смотря на него, пока он складывал в уме кусочки головоломки. Хоппи, все еще остававшийся рядом, также вопросительно уставился на Пуаро.

– Благодарю вас, – через какое-то время сказал Пуаро.

– Ну? – спросила Айви. – Вы оказались правы?

– Да, я думаю.

– Замечательно! Я с нетерпением жду возможности выслушать вашу теорию. Свою мне так и не удалось придумать.

– Даже не пытайтесь, – сказал Пуаро. – Ваши предположения будут основаны на полностью ошибочных предпосылках, а потому вы потерпите поражение.

– А что значит «ошибочные предпосылки»?

– Все в свое время, мадемуазель. Всему свое время.

Айви скорчила гримаску – смесь разочарования и восторга.

– Полагаю, мама рассказала вам о ссоре, которая случилась в тот день, когда умер дедуля? – Она улыбнулась. – Теперь вы знаете о моих ногах, подобных стволам деревьев. И мама наверняка вас предупредила, чтобы вы ничего мне не говорили, опасаясь, что я снова ужасно расстроюсь.

– Мадемуазель, если мне позволено высказать свое мнение, вы очень симпатичная девушка, и у вас все в порядке с вашими формами и размерами.

– У меня шрамы, – сказала Айви, показывая на свое лицо. – Но в остальном я с вами согласна. Я нормальный, здоровый человек, и меня это вполне устраивает. Мама считает, что я должна стремиться быть не шире ершика для чистки бутылок, а еда – ее пунктик. Она ест неправильно. И так было всегда. Вы заметили вчера за обедом?

– Боюсь, что нет, – ответил Пуаро, который был слишком занят поглощением вкуснейших блюд.

– Она кладет в рот маленькие кусочки разной еды, а потом неохотно их проглатывает, словно принимает прописанное врачом лекарство, и большую часть времени тыкает свою тарелку вилкой, словно то, что там лежит, плетет против нее заговор. Мама думает, что я обижена на нее из-за того, что не в силах слышать правду о своих ужасных ногах. Какая чепуха! Я абсолютно довольна своими ногами. Меня огорчает, что мама смотрит на меня и видит только массу физических недостатков. И ее лживость также меня бесит.

– Ваша мама говорит неправду? – спросил Пуаро.

– О, она не выносит правды. У мамы на нее аллергия. Она готова сделать или сказать все, что угодно, лишь бы они с Тимми были довольны – я думаю, она считает, что в этом состоит ее материнский долг, но время от времени крупицы правды пробиваются наружу, и когда такое случается, она все переворачивает с ног на голову, отрицая очевидное. Я никогда ей не верю, если она говорит, что я красивая. Я знаю, что она врет. Ей следовало бы признать, что ее вполне бы устроило, если б я заморила себя голодом, став худой, как щепка. Но она лжет и лжет о том, что любит меня такой, какая я есть, а себе говорит, что таким способом доставляет мне радость.

Айви говорила задумчиво, она просто анализировала то, что есть, и в ее голосе полностью отсутствовала обида. «Похоже, – подумал Пуаро, – она куда более счастливая и стойкая женщина, чем ее мать и тетя».

– Дело в том, что можно пытаться отрицать правду, но она все равно выйдет на свет. Я не думаю, что мама рассказала вам о том, как подарила мне веер. – Айви рассмеялась. – На нем изображена темноволосая женщина, и мама сказала: «Смотри, как она на тебя похожа, Айви. У нее такого же цвета волосы и платье». Но у женщины на веере была самая тонкая талия из всех, что мне доводилось видеть! А я собиралась на танцевальный вечер и надела привлекающее внимание черно-красное платье, которое, как я теперь понимаю, не очень мне подходило и выглядело бы намного лучше на женщине с более стройной фигурой, но меня не волновали такие мелочи. Мне очень нравилось то платье. Однако мама не могла этого вынести, потому что оно подчеркивало мою талию – и тогда она решила выказать мне неудовольствие, завуалировав его под подарок. Наверное, рассчитывала, что, глянув на женщину с веера, я замечу, как она отличается от меня, и тут же пойму, что мне просто необходима осиная талия.

– Ваша мать сказала мне, что подарила вам еще и браслет, – сказал Пуаро.

Айви кивнула.

– После смерти дедушки. Я бросила на него один взгляд и подумала, что не смогу надеть его на свое запястье, даже если буду пытаться в течение ста лет. Он принадлежал маме и прекрасно ей подходил, но не годился для девушки моей комплекции. Однако оказалось, что браслет подошел, хоть и с некоторым трудом. Я недавно его надела; впрочем, не думаю, что буду носить. Я хотела, чтобы мама хотя бы раз увидела его на мне. Я знаю, она все еще переживает из-за того, что нанесла мне обиду, позволив узнать, что мечтает видеть меня более стройной, и хотела показать, что простила ее. Она такая, какая есть, и тут ничего нельзя сделать. А я в своем гневе была ужасно несправедлива к ней. Мама любила браслет и веер и никогда бы с ними не рассталась – если бы не отдала мне, а я обвинила ее в том, что она дарит мне старые вещи, не желая тратить на меня деньги.