Книга Тропа обреченных, страница 59 – Юрий Семенов

— Ты не хмурься, не грусти, на Миколу погляди, хочешь, он тебя уважит, всю судьбу твою расскажет, — с треском перебрал оказавшуюся у него в руке колоду карт и весело добавил: — Ну еще разок взгляни, будто рублик подари.

— Да ну вас, не до вас… — отмахнулась молодуха, однако уже не отрывала глаз от раскладываемых карт, слушала.

— Все расскажу я тебе, красавица, истинно, чего сама не знаешь, не предполагаешь, но страшно желаешь: о любви, о краже, о пропаже, о верности и нечаянном интересе. Скажи, как звать тебя, и на твое имя карты выложат весь твой интерес и тайну души. Если сама пожелаешь, позолоти ручку, красавица, прежде чем сказать имя свое.

— Ушлый какой, ты угадай имя, тогда я еще подумаю, что тебе дать… — несговорчиво повела плечами молодуха и заворчала: — Стыда нет, с базара гонят, так они, дармоеды, в поездах рыскают, дурачков ищут.

— Назову-ка я тебя Дунькой, — ловко раскладывал парень карты, наигранно приговаривая: — Под бубновую даму ты не годишься, к тебе трется крестовый король, староватый для тебя, блондинки с удивленными глазами. Попробую разложить на червонную. Ты, Дуняша, видать, с мужем не в ладах…

— Погодите! — не дала она смешать карты. — Давай-ка, что там на червонную ложится, это моя масть.

— Не ложится, а неотступно преследует тебя крестовый король. Чего ему надо от тебя, ты знаешь, а чего бегаешь от него — сама понять не можешь.

— Не знаю, — мотнула головой молодуха, и вдруг у нее прояснилось: — Так ты видел нас при посадке у вагона, подслушивал, афера! Убери свои карты!

— Вот те на, в глаза не видел, — собрал шутник карты, перетасовал и вдруг повернулся к старушке: — Давай, бабуся, я тебе всю правду расскажу. Осеняет меня сегодня, что было с тобой и чего не было. Все открою, не скрою: печали-хлопот у тебя много, ой как много…

Старушка снисходительно улыбнулась, мягко сказала:

— На них и помру, куда деваться… У меня, сынок, все давно угадано, все давно известно и во вчерашнем и в завтрашнем. Поправить ничего нельзя: двое сынов с войны не пришли, внучка, слава богу, в городе устроена, вот еду к ней. Пенсию мне нынче дали.

Чурин уловил полезный для Угара ход разговора, живо поддержал его:

— Пенсия-то, мать, за погибших сыновей?

— За них, милых… — застыла она с неподвижным взглядом.

— К внучке, видать, насовсем едете… — старался продлить разговор Чурин.

— Чего захотел… — насмешливо хмыкнула ворчливо настроенная молодуха. — К родным детям насовсем теперь не каждый родитель отправится, а ты захотел — к внучке.

«Черт ее дергает за язык, не даст она мне поговорить с пользой для Угара», — подосадовал Анатолий Яковлевич, но старушка легко поставила все на место:

— К кому, может, и не отправятся, только не к моей Алене. Зовет насовсем. Чего, говорит, ты в доме на селе одна, в городе у меня без хлопот поживи, будет тебе в земле копаться, передохни, аль не надоело. Видишь, как рассуждает. А я без земли-то, без огородишка помру сразу.

— Старика-то нет? — с предупредительным сочувствием в голосе поинтересовался Чурин.

— Убили моего Прошу бандиты, прошлой зимой в лесу напали, изуродовали всего.

— За что же они его? — очень заинтересовался Чурин.

— А ни за что. Шесть подвод выехало в лес, в санях с Прошей партийный представитель ехал. Лес вывезти надо было… Тут эти бандюги стрельбу открыли… Рассказывают, мой приподнялся, а лошадь в этот момент как рванет, Проша-то и не удержался, упал и вывалился из саней. Куда он, старый, побежит? Там возле сосенок его и нашли исколотого всего.

Только Угар мог додуматься спросить в этот момент:

— И за мужа пенсию тебе, старая, платят? Сколько же за троих-то?

Старушка захлопала глазами.

— Что это ты, сынок, их так поштучно считаешь? — посовестила она Угара. — Сразу видно, не потерял ты никого из близких… Додуматься только: сколько за троих? Как у него язык повернулся? — обратилась она к Чурину с застывшим недоумением на лице.

— Огрубели на войне люди, путают, как и что сказать, ляпнет, не думавши, ты уж не суди его, мать, — смягчил Анатолий Яковлевич и с дальним прицелом спросил: — У вас пенсия связана с потерей кормильца, надо понимать? А почему пенсия за сыновей, вы сказали?

— Старший-то у меня офицер был, за него пенсия поболе, по закону я могу выбрать. Советская власть материно право разве даст ужать, с меня и за земельный участок почти что ничего не берут, и дровишки мне завезли, и сено по ошибке.

— Как по ошибке?

— Да коза у меня, а завезли на корову… ну как семье погибших.

Чурин, между прочим, Угару:

— Ты все понял?

Тот согласно кивнул и вдруг брякнул:

— Это если за всех убитых пенсию платить, живым только на них и работать.

— Ты что, с неба свалился? — странно посмотрел на Угара парень в гимнастерке. — Сразу видно, такой руки не подаст, не пособит.

— Да он шутит, любит подзадорить, не обращайте внимания, толкуйте свое, — поспешил смягчить глупейшее высказывание Угара Чурин.

Но толковать соседи больше не хотели. Чурин положил руку на плечо «умно» молчавшего подопечного и предложил ему тихо:

— Знаешь что, Лука, давай с тобой без отчества обращаться, как принято у вас здесь, да и не старики же мы с тобой, а то людям в глаза бросается.

— Давай, — без промедления согласился Лука Скоба.

— Вот и хорошо, — не дал ему распространяться Чурин, заметив, как любопытно уставился на них парень в гимнастерке. И с подъемом заговорил: — Ты на поля взгляни-ка, на хлеборобов посмотри.

За окном Угар увидел деревянную церквушку на взгорье, ярко освещенную солнцем, крутой, в зеленом ковре, обрыв, переходящий в широкую долину. А в ней разбросаны дома. Они будто скатились с пригорка и, удивленные, встали друг против друга кто как смог.

— Где ты увидел своих хлеборобов? — удивился Лука.

— Я не про это сейчас. Еду я тут как-то на рассвете в поезде, вижу, в ноле трактор попыхивает. И такое у меня уважение к трактористу любовное, сбегал бы и обнял.

— Это с чего же? — поморщил лоб Лука Скоба.

— Да с того, что чуть свет в поле работает. Понимаешь? Люди чуть свет в поле выходят. Страдная пора! Сознание! А какое сознание у тех, Лука, кто ночью разбойничал, нажрался чужого и, как крот в норе, на зорьке без хлопот уснул?

— Так то ж борьба, Анатолий… Толя, от которой я отхожу, как тебе известно, с меня теперь по каждому дню все меньше станет спроса, — с выгодой для себя рассудил Скоба.

— Все может быть, — нейтрально ответил Чурин, а про себя подумал: «С тебя теперь по каждому дню все больше будет спроса, ошибаешься ты и тут». Он сказал ему об этом немного погодя, когда они шли от станции в Городок по берегу неширокой речушки Устье. За спиной у них, на востоке, оставалось невидимое отсюда Ровно.