Книга Северный крест, страница 85 – Валерий Поволяев

Пахло дешёвым одеколоном, цветами и нафталином.

Миллер почувствовал, как виски его сдавила боль.

Через пять лет ни его самого, ни генерала Скоблина не будет в живых. Плевицкую, сидящую за решёткой, станут переводить из одной тюрьмы в другую, надеясь спасти от болезней, сжирающих её надсаженный организм. Еврейка Рубинштейн из-за угроз фашистов переедет в Лондон.

Лондон Ида посчитает пригодным для обычной жизни, для походов в магазины и редкого отдыха на скамеечке где-нибудь в Трафальгарском сквере, но не для сцены. Ида не знала, как обосновать здесь собственное появление на сцене, что сделать, чтобы на неё пришла публика, не знала, как лондонская публика вообще отнесётся к ней, и на сцену не вернулась.

Когда началась Вторая мировая война, она на собственные деньги открыла госпиталь и работала в нём обычной медсестрой, ухаживала за английскими и французскими солдатами, получившими ранения в боях. Впоследствии одна газета написала, что «глядя на изображения томной, изысканной, надменной красавицы Иды, в это невозможно было поверить».

Но что было, то было, из песни слов не выкинешь.

Та же газета написала, что после войны Ида Рубинштейн вернулась в Париж, приняла католичество и поселилась на юге Франции, в Вансе, где эта «забытая и друзьями и врагами, старая усталая женщина» вела жизнь «уединённую, затворническую». Роскошного парижского особняка, охраняемого пантерой, украшенного сшитыми из золотой парчи, золотыми занавесами, «японскими скульптурами, пыточными инструментами из Сенегала, африканскими тканями и самурайскими мечами» у неё уже не было — особняк сгорел, его чёрный, обугленный остов вызывал слёзы, сад высох, павлинов съели голодные немцы во время оккупации, обезьяны разбежались. Жизнь здесь остановилась.

Умерла Ида от сердечного приступа в 1960 году, о смерти её сообщила лишь одна провинциальная газета, опубликовав маленькую, всего в несколько строк заметку.

Кто из присутствовавших — в том числе Миллер и его жена — на спектакле в роскошном театре, где Ида Рубинштейн должна была танцевать болеро на столе, плотно заставленном едой, мог бы даже предположить, что эту блестящую танцовщицу ждёт такой конец?

Зал часто взрывался аплодисментами, в этом грохоте, издаваемом крепкими ладонями, было сокрыто что-то от битвы, от грохота пушек, от победных криков солдат, идущих в наступление.

— Тата, ты довольна, что мы побывали на этом спектакле Иды Рубинштейн? — осторожно спросил Миллер жену, когда они уже возвращались из театра в такси и подъезжали к дому.

— Да, — однозначно ответила жена.

Больше они ни о театре, ни об Иде Рубинштейн, ни о нравах парижской публики не говорили.

* * *

Кольцо вокруг Миллера сжималось, он его уже чувствовал лопатками, затылком ощущал пристальные острекающие взгляды, сверлящие его спину, — от них по хребту пробегал противный холодок, а сердце неожиданно начинало биться медленно и тихо, виски сжимала ознобная боль.

Наталья Николаевна первой почувствовала неладное.

— Эжен, может, нам поехать на юг Франции, к морю, немного отдохнуть?

— Если уж и ехать к морю, то только на север, в Нормандию. Море на севере — это настоящее море, а не лохань с тёплой водой, из которой поят коров.

В ответ жена укоризненно покачала головой.

— Ты огрубел, Эжен!

— Жизнь такова, милая моя Таточка... Невольно становишься грубым.

— Тебя окончательно добила работа. — Наталья Николаева вздохнула.

— Да, Тата, — согласился он с ней. — Я тут пробовал воевать с «внутренней линией» и вынужден был отступить. Я потерпел поражение.

— Почему?

— «Внутренняя линия» мне не подчиняется.

«Внутренняя линия» — это была довольно сильная структура, созданная в самом организме Русского общевоинского союза, а если быть точнее — контрразведка. Приёмы, которыми пользовалась «линия», были типичными приёмами контрразведки.

Руководили «внутренней линией» разные люди, в том числе и генерал Шатилов, сделавшийся на-старости лет вздорным и очень желчным, и генерал Скоблин, а после того как они не справились с контрразведкой — сам Миллер. Но и у Миллера тоже ничего не получилось. «Внутренняя линия» была этакой «вещью в себе», государством в государстве, совершенно не подчиняющимся законам РОВСа. В конце концов, Миллер махнул на эту структуру рукой.

И напрасно это сделал.

— Распусти «внутреннюю линию», — посоветовала Наталья Николаевна, — это же обычный отдел с обычной структурой... Перекрой финансирование, и «внутренняя линия» сама по себе перестанет существовать.

— Не могу. — Голос у Миллера сделался жалобным.

Газета «Возрождение», с которой успешно сотрудничал Митя Глотов, опубликовала несколько материалов, в которых предсказывала, что в ближайшее время Миллер уйдёт с поста председателя РОВСа. «Возрождению» в каждом своём номере поддакивали «Последние новости» — газетёнка хоть и паскудная, но влиятельная. Когда Миллер видел это издание у себя на столе, то небрежным движением руки сбрасывал газету на пол, иначе начни он её читать, у него мог бы разыграться приступ зубной боли.

Стоял сентябрь 1937 года. Осень в Париже как обычно была тёплой, она тут мало чем отличается от лета: высокое голубое небо, непотревоженная увяданием зелень деревьев, в которых шебуршатся горластые парижские воробьи, не боящиеся ни кошек, ни собак, ни людей. Многочисленные кафе работали не закрываясь, до самого утра.

— Митя, ты хотел вернуться в Россию? — неожиданно спросила Глотова Аня Бойченко.

Митя приподнял плечи, улыбнулся.

— Мы с тобой об этом говорили, Аня.

— И всё же?

— Очень хотел бы, — сказал он, — но... как-то боязно.

Аня не выдержала, засмеялась.

— Слишком много нагрешил?

— Наверное, — сомневающимся тоном ответил Митя. — Когда я уезжал из Архангельска, меня очень отговаривал от этого поступка мой родной дядя, артиллерийский полковник... Пытался даже удержать меня за воротник шинели. Говорил, что я пропаду, в одиночку мне не выжить. — Митя тяжело вздохнул и умолк.

— И что же?

Митя снова тяжело вздохнул.

— В результате я-то живой, а вот дяди нет. Его расстреляли в тюрьме в Вологде.

Аня остриём зонта нарисовала на земле сердечко, перечеркнула его.

— Это жизнь, — сказала она тихо, — все мы ходим под знаком смерти. Человек, едва родившись, начинает движение к смерти, его первый шаг по земле — это первый шаг к смерти...

— Смотря откуда двигаться...

Выставив перед собой зонт, Аня нарисовала на земле ещё одно сердечко и также перечеркнула его.