Книга Опавшие листья, страница 20 – Уилки Коллинз

– Мне нужно многое сказать вам, – начала она, – только прежде нужно решить одно. Дайте мне свое честное слово, что вы никогда ни одному живому существу не передадите того, что я вам скажу. – Она откинулась на спинку стула, затягивалась и выпускала из рта дым в ожидании ответа.

Амелиус был молод и доверчив, эта бесцеремонная манера пугала его. Его врожденный такт и здравый смысл говорили ему, что мистрис Фарнеби требует от него слишком многого.

– Не сердитесь на меня madame, – сказал он, – я должен вам напомнить, что вы собираетесь поверять мне ваши тайны без малейшего с моей стороны желания на то…

Она прервала его.

– Что это значит, – спросила она резко.

Амелиус был упрям, он продолжал:

– Прежде чем дать слово я хотел бы знать, не нанесу ли я кому-нибудь этим вреда.

– Вы окажете услугу несчастному существу, – отвечала она так же спокойно, как всегда, – и дав мне обещание, вы не нанесете вреда никому: ни себе, ни другим. Это все, что я могу сказать. Ваша сигара погасла, возьмите огня.

Амелиус с покорностью собаки исполнил ее приказание. Он был в сильном смущении. Она ждала, спокойно наблюдая за тем, как он зажигал и приводил в порядок свою сигару.

– Хорошо? – спросила она. – Теперь даете вы мне слово?

Амелиус обещался.

– Священное честное слово? – настаивала она.

Он повторил ее слова. Она села глубоко в кресло.

– Мне нужно говорить с вами, как со старым другом, – объяснила она. – Могу я называть вас просто Амелиус?

– Конечно.

– Итак, Амелиус, я должна сказать вам, что я совершила грех много лет тому назад. Я понесла наказание, я несу его до сих пор. Еще в молодости на мое сердце обрушилось тяжелое бремя горестей. Я не примирилась с этим, не могу покориться и ныне, не примирюсь и не покорюсь никогда, хотя бы мне пришлось прожить сто лет. Хотите вы подробностей или будете милосердны ко мне и удовлетворитесь тем, что я вам скажу.

Это было сказано не умоляющим, не нежным и не смиренным тоном, она говорила с дикой, сдержанной покорностью в манерах и голосе. Амелиус снова забыл о своей сигаре, и она снова напомнила ему о ней. Он отвечал ей, побуждаемый своим великодушным характером:

– Не говорите мне ничего такого, что может причинить вам хоть моментальное огорчение, скажите только, чем могу я вам помочь.

Она подала ему спички и сказала:

– Ваша сигара опять потухла.

Он отложил сигару прочь. В течение своей короткой жизни он не видел еще человеческого горя, выражавшегося таким образом.

– Извините меня, – проговорил он, – я не желаю курить теперь.

Она также оставила свою сигару, скрестила руки на груди и смотрела на него. В глазах ее сверкнул луч нежности, какого он еще ни разу не видал у нее.

– Друг мой, – промолвила она, – ваша жизнь будет печальна, мне жаль вас. Свет будет наносить раны такому чувствительному сердцу, как ваше, свет будет попирать ногами такую великодушную натуру. Может быть в скором времени вы будете так же несчастны, как я. Но не будем более говорить об этом. Встаньте, мне нужно показать вам кое-что.

Поднявшись с места, она направилась к безобразной мебели и снова вынула из кармана связку ключей.

– Здесь мое старое горе, – продолжала она. – Будьте с самого начала справедливы ко мне, Амелиус. Я не старалась питать и лелеять свое горе, как делают многие женщины. Нет, я искала облегчения от муки, овладевшей моей душой. Я могу привести вам как один пример, так и сотни, судите сами.

Она вложила ключ в замок. Он сначала не поддавался ее усилиям, но она с нетерпением и употребив всю силу наконец отворила дверки. Глазам представился на левой стороне целый ряд полок, на правой выдвижные ящики с медными ручками. Она затворила левую половинку двери, с гневом захлопнув ее, как если б тут было что-нибудь такое, чего она не желала, чтоб видели. Взор Амелиуса случайно упал в ту сторону. В этот короткий момент он успел заметить на полке тщательно сложенное длинное, полотняное детское платьице и чепчик, пожелтевшие от времени.

Частью рассказанное прошлое было теперь наполовину высказано. Эти драгоценные детские реликвии бросали свет на причину, побудившую выбрать один и тот же сюжет на картинах. Покинутое и потерянное дитя! Дитя, которое может быть было еще живо.

Она вдруг повернулась к Амелиусу.

– Здесь нет ничего интересного для вас, – сказала она. – Посмотрите в выдвижные ящики, откройте их сами. – Она отступила, говоря это, и указала на верхний из них. На нем был наклеен узенький лоскуток бумаги с надписью: «погибшее утешение».

Амелиус выдвинул ящик, он был полон книг.

– Посмотрите их, – сказала она.

Амелиус повиновался. Тут были диксионеры, грамматики, упражнения, поэмы, романы, история, все на немецком языке.

– Иностранный язык служил облегчением, – спокойно промолвила мистрис Фарнеби. – Прошли месяцы за старательным изучением, и теперь все забыто. Старое горе поднялось вопреки всему. Погибшее утешение! Откройте следующий ящик.

В нем оказались сухие краски и рисовальные материалы, сваленные в кучу в углу, прочее место занимали разные рисунки. Как произведения искусства они были плохи в высшей степени, как знак трудолюбия и прилежания также никуда не годились.

– У меня не оказалось таланта для продолжения этого занятия, как сами видите, – сказала мистрис Фарнеби. – Но я настойчиво работала неделю за неделей, месяц за месяцем. Я думала так: «Я ненавижу это занятие, оно стоит мне такого громадного труда, оно так мучает, тяготит, унижает меня, что должно овладеть моим умом и душой, должно отвлечь мысли мои от самой себя». Но нет, старое горе восставало передо мной и смотрело мне в лицо из-за бумаги, которую я портила, из-за красок, которых не научилась употреблять. Это второе погибшее утешение, Амслиус. Закройте его.

Она сама выдвинула третий и четвертый ящики. В одном была копия Левкида и решенные проблемы, в другом микроскоп и наставление как употреблять его. Все те же усилия, – продолжила она, запирая дверцу шкафа, и все тот же результат. Они, я думаю, вам надоели, – и мне также, – и, повернувшись, она указала еще на токарный станок, стоявший в углу, на палицу и гимнастические ядра над очагом. На эти я могу смотреть терпеливо, продолжала она, они доставляли мне физическое облегчение. Я работаю на станке до тех пор пока заболит спина, действую гирями до того, что падаю от утомления. Тогда я ложусь здесь на ковер, засыпаю и забываю себя часа на два. Пойдемте к огню. Вы видели мои умершие погибшие утешения, вы должны услышать о моих живых утешениях. Отдавая справедливость мистеру Фарнеби… Боже, как я его ненавижу!

Она с горячностью произнесла последние слова и как бы для себя, но с такой горечью и презрением, что тон невольно возвысился и можно было их расслышать другому. Амелиус посмотрел украдкой на дверь. Нет ли надежды на то, что Регина со своей приятельницей вернутся и прервут этот разговор? После всего виденного и слышанного чем может он утешить миссис Фарнеби? Он мог только удивляться тому, какую цель она имела в виду, избрав его в поверенные. Неужели мне суждено всегда путаться с женщинами? – думал он про себя. Сначала бедная Меллисент, а теперь эта. Что же потом? – Он снова зажег сигару. Только любители курения, они одни могли понять, каким утешением служила ему в эту минуту сигара.