Онлайн книга «Вокруг да около»
А перенять-то хотели. Кто-то вроде Антохи-конюха — его, кажись, рубаха белая мелькнула — выбегал на крыльцо. Да, верно, увидел, что его опередили, — убрался. Ну и удозорила — и о сене напомнила, и об Альке словцо закинула. С сеном — вот уж не думала — оказалось просто. «Подведем Павла под инвалидность, как на колхозной работе пострадавши. Дадим участок». А насчет Альки, как и весной, о первом мае, начал крутить: — Не обещаю, не обещаю, Пелагея. Пущай поробит годик-другой на скотном дворе. Труд — основа… — Да ведь одна она у меня, Василий Игнатьевич, — взмолилась Пелагея. — Хочется выучить. Отец малограмотный, я, Василий Игнатьевич, как тетера темная… — Ну, ты-то не тетера. — Тетера, тетера, Вася (тут можно и не Василий Игнатьевич), голова-то смалу мохом проросла (наговаривай на себя больше: себя роняешь — начальство подымаешь). Председатель — кобелина известный — потянул ее к себе. Пелагея легонько, так, чтобы не обидеть, оттолкнула его (не дай бог, кто увидит), шлепнула по жирной спине. — Не тронь мое костье. Упаду — не собрать. — Эх, Полька, Полька… — вздохнул председатель. — Какие у тебя волосы раньше были! Помнишь, как-то на вечерянке я протащил тебя от окошка до лавки? Все хотелось попробовать — выдержат ли? Золото — не косу ты носила. — Давай не плети, лешак, — нахмурилась Пелагея. — Кого-нибудь другого таскал. Так бы и позволила тебе Полька… — Тебя! — заупрямился председатель. — Ну ладно, ладно. Меня, — согласилась Пелагея. Чего пьяному поперек вставать. И вдруг почувствовала, как слегка отпотели глаза — слез давно нет, слезы у печи выгорели. Были, были у нее волосы. Бывало, из бани выйдешь — не знаешь, как и расчесать: зубья летят у гребня. А в школе учитель все электричество на ее волосах показывал. Нарвет кучу мелких бумажек и давай их гребенкой собирать… Пелагея, однако, ходу воспоминаниям не дала — не за тем дожидалась этого борова, чтобы вспоминать с ним, какие у нее волосы были. И она снова повернула разговор к делу. Легко с пьяным-то начальством говорить: сердце наскрозь видно. — Ладно, подумаем, — проворчал сквозь зубы председатель (головой-то, наверно, все еще был на вечерянке). А потом — как в прошлый раз: «Отдай за моего парня Альку. Без справки возьмем». Да так пристал, что она не рада была, что и разговор завела. Она ему так и эдак: ноне не старое время, Васенька, не нам молодое дело решать. Да и Алька какая еще невеста — за партой сидит… — Хо, она, может, еще три года будет сидеть. (Альке неважно давалось ученье: в двух классах по два года болталась.) Потом в психи ударился, в бутылку полез: — А-а, тебе мой парень не гленется? — Гленется, гленется, Василий Игнатьевич. Тут уж Васей да Васенькой, когда человек в кураж вошел, называть не к чему. А сама подумала: с чего же твой губан будет гленуться? Ведь ты и сам не ягодка. Тоже губами — Помню, не забыла, как до моей косы на вечерянках добирался. На ее счастье, в это время на крыльце показался Петр Иванович (хозяин — за всеми надо углядеть), и она, подхватив председателя, повела его в комнаты. Так под ручку с советской властью и заявилась — пускай все видят. Рано ее еще на задворки задвигать. И Петр Иванович тоже пускай посмотрит да подумает — умный человек! А в комнатах в это время все сгрудились у раскрытых окошек — молодежь шла мимо. — Пелагея, Пелагая! Алька-то у тебя… — Апельсин! — звонко щелкнул пальцами Афонька-ветеринар. — Вот как, вот как она вцепилась в офицера! Разбирается, ха-ха! Небось не в солдата… — Мне, как директору, такие разговоры об ученице… — Да брось ты, Григорий Васильевич, насчет этой моральности… — Гулять с ученицей неморально, — громко отчеканил Афонька, — но которая ежели выше средней упитанности… Тут, конечно, все заржали — весело, когда по чужим прокатываются, — а Пелагея не знала, куда и глаза девать. Сука девка! Смалу к ней мужики льнут, а что будет, когда в года войдет? Петр Иванович, спасибо, сбил мужиков с жеребятины, Петр Иванович налил стопки, возгласил: — Давайте, дорогие гости, за наших детей. — Пра-виль-но-о! Для них живем. — От-ста-вить! Афонька-ветеринар. Чего еще цыган черный надумал? Вот завсегда так: люди только настроятся на хороший лад, а он глазищи черные выворотит — обязательно поперек. — Отставить! — опять заорал Афонька и встал. — За нашу советскую молодежь! — Пра-виль-но! — За молодежь, Афанасий Платонович. — От-ста-вить! Разговорчики! Да, вот так. Встанет дьявол поджарый и качнет сквозь зубы команды подавать, как будто он не с людьми хорошими разговаривает, а у себя на ветеринарном участке лошадей объезжает. — За всемирный форум молодежи! За молодость нашей планеты! Вот и сказал! Начали было за детей, а теперь незнамо и за что. — Пить — всем! — опять скомандовал Афонька. Черной головней мотнул, как ворон крылом. Глазами не посмотрел — прошагал по столу и вдруг уставился на Павла — Павел один не поднял рюмку. — Афанасий Платонович, — заступилась за мужа Пелагея, — ему довольно, у него сердце больное. — Я на-ста-иваю! Подбежал Петр Иванович: не тяни, мол, соглашайся. А тот ирод как с трибуны: — Я прыцыпально! — Да выпей ты маленько-то, — толкнула под локоть мужа Пелагея и тихо, на ухо добавила: — Ведь он не отстанет, смола. Разве не знаешь? Да выпей, кому говорят! — уже рассердилась она (Афонька стоит, Петр Иванович в наклон). — Сколько тебя еще упрашивать? Люди ждут. Павел трясущейся рукой взялся за рюмку. — Ура! — гаркнул Афонька. — Ур-рра-а! — заревели все. Потом был еще «посошок» — какой же хозяин отпустит гостей без посошка в дорогу, — потом была чарка «мира и дружбы» — под порогом хозяин обносил желающих, — и только после этого выбрались на волю. На крыльце кого-то потянуло было на песню, но Афонька-ветеринар (вот где пригодилась его команда) живо привел буяна в чувство: — Звук! Пей-гуляй — не рабочее время. А тихо, тихо у меня! Следующий заход был к председателю лесхимартели, человеку для Пелагеи, прямо сказать, бесполезному. По крайности за все эти годы, что она пекарем, ей ни разу не доводилось иметь с ним дела, хотя, с другой стороны, кто знает, как повернет жизнь. Сегодня он тебе ни к чему, а завтра, может, он-то и встанет на твоей дороге. |