Онлайн книга «Два бойца (сборник)»
|
– Боже мой, – воскликнул Пише, искренне пораженный, – ты помнишь моего гамбургского приятеля, которому ты еще так понравилась? – Этот маленький? – сказала Мицци, скроив презрительную мину. – С еврейским лицом? – Ну да! Это же был Чарли Чаплин. И добряк Пише посмотрел на Мицци с сожалением и любопытством. – Ты ему здорово нравилась, – прибавил он. У Мицци сделалось растерянное лицо. – Это еще ничего не значит, – пробормотала она. Пише поднял голову и свистнул с видом: вы можете отказывать мне в чем угодно, но позвольте мне знать то, что я знаю. И он стал ей описывать карьеры прославленных кинозвезд. Достаточно было, по его словам, не быть рожей и иметь сильную волю. А что касается таланта, то общеизвестно, что актерские способности принадлежат к числу наиболее распространенных. Они, так сказать, повсеместны. Но Мицци отказывалась верить: – Оставь, пожалуйста! Новости какие! Он бы провел со мной вечер, и все. Пише бесился: – Ты дура! Эвелина Беус была, как и ты, маленькой, никому не известной девушкой. И что же? Она сумела вскружить голову великому Джоэ, и он сделал ее звездой. Все это проще, моя милая, чем ты думаешь. Нужно же кому-нибудь быть звездами. Так почему ими должны становиться черт знает кто, а не любимые существа, с кем гуляешь и целуешься? А тем более, если они молоды, красивы и подвижны, как ты. Начиная от Пирль Уайт и кончая Сузи Дойль, все они жены или метрессы режиссеров. Эти грубоватые, но сильные доводы в конце концов поколебали девушку. – Что ж, – сказала она задумчиво, – может быть, я бы его скрутила. – Ну, ты ему здорово запала в сердце. Я знаю Чарли, это человек долгих страстей. Но ты его отвергла. Я вижу эту страшную ночь, которую он провел в Гамбурге после нашего отъезда. К утру он вырвал тебя из своего сердца. Это сильный человек. Будь уверена, при встрече он тебя не узнает. Настойчивость, с какой Пише объяснял озадаченной девушке, что ей следовало полюбить другого, была неутомима. Вероятно, здесь действовала жажда разоблачать, потребность восстановить в сознании людей истинное положение вещей, затемненное предрассудками, уродливым воспитанием, страстями. Было видно, что она сильно к нему привязалась. Все чаще стояли у нее на глазах слезы нежности, грустные слезы короткого счастья, когда она смотрела на Пише. Она скрывала их. К числу ее немногих коренных убеждений принадлежало то, что женщина должна быть веселой, если она хочет удержать мужчину. И все же тяжесть любви постепенно искажала ее добрый характер. Она придиралась к своему любовнику. Она досаждала ему упреками. Такой любовью Пише мог бы восхищаться, только читая о ней в книге. Иногда вечером показывали фильмы: «Маленькую фермершу» с Дороти Уолф, «Дочь Пиомаре» с Гвендо-лен Лиер. В центре каждого фильма стояла американская девушка, пепельноволосая, наряженная в последние выдумки Парижа, – пленительное существо, истый кумир толп, – скользившая по экрану с такой легкостью, что не оставалось никаких сомнений, что жизнь ее сплошной праздник. Пише пожимал плечами. – Неплохой способ усыплять классовую бдительность! – бормотал он, оглядывая зрительный зал, наполненный лакеями и матросами. Одинокий мальчик вслух комментировал поступки и наряды красавиц. В антракте Пише посмотрел на Мицци. Она плакала. – В чем дело? – сказал он тоном, который показывал, что он не одобряет такого рода чувствительность. Они вышли на палубу. Она не хотела говорить. – Тебе это покажется глупым… Но потом сказала: – Мне грустно было смотреть на всех этих Дороти Уолф и Гвендолен Лиер. Вот, может быть, я буду получать долларов пятьдесят, спасибо тебе. Но это значит – прощай экран. Я всю жизнь мечтала стать киноактрисой… – Боже мой, – воскликнул Пише, искренне пораженный, – ты помнишь моего гамбургского приятеля, которому ты еще так понравилась? – Этот маленький? – сказала Мицци, скроив презрительную мину. – С еврейским лицом? – Ну да! Это же был Чарли Чаплин. И добряк Пише посмотрел на Мицци с сожалением и любопытством. – Ты ему здорово нравилась, – прибавил он. У Мицци сделалось растерянное лицо. – Это еще ничего не значит, – пробормотала она. Пише поднял голову и свистнул с видом: вы можете отказывать мне в чем угодно, но позвольте мне знать то, что я знаю. И он стал ей описывать карьеры прославленных кинозвезд. Достаточно было, по его словам, не быть рожей и иметь сильную волю. А что касается таланта, то общеизвестно, что актерские способности принадлежат к числу наиболее распространенных. Они, так сказать, повсеместны. Но Мицци отказывалась верить: – Оставь, пожалуйста! Новости какие! Он бы провел со мной вечер, и все. Пише бесился: – Ты дура! Эвелина Беус была, как и ты, маленькой, никому не известной девушкой. И что же? Она сумела вскружить голову великому Джоэ, и он сделал ее звездой. Все это проще, моя милая, чем ты думаешь. Нужно же кому-нибудь быть звездами. Так почему ими должны становиться черт знает кто, а не любимые существа, с кем гуляешь и целуешься? А тем более, если они молоды, красивы и подвижны, как ты. Начиная от Пирль Уайт и кончая Сузи Дойль, все они жены или метрессы режиссеров. Эти грубоватые, но сильные доводы в конце концов поколебали девушку. – Что ж, – сказала она задумчиво, – может быть, я бы его скрутила. – Ну, ты ему здорово запала в сердце. Я знаю Чарли, это человек долгих страстей. Но ты его отвергла. Я вижу эту страшную ночь, которую он провел в Гамбурге после нашего отъезда. К утру он вырвал тебя из своего сердца. Это сильный человек. Будь уверена, при встрече он тебя не узнает. Настойчивость, с какой Пише объяснял озадаченной девушке, что ей следовало полюбить другого, была неутомима. Вероятно, здесь действовала жажда разоблачать, потребность восстановить в сознании людей истинное положение вещей, затемненное предрассудками, уродливым воспитанием, страстями. – Ты не узнала принца, – кричал он, – переодетого принца! Ты оттолкнула славу, богатство и любовь! Девушка молчала. Ее глаза стали непроницаемы. Ее маленький лоб хмурился. «Она вспоминает его, – соображал Пише, – он Чаплин. Это меняет дело. Его молчаливость теперь сходит за глубокомыслие, уродливость за породу, маленький рост за элегантность. Напротив, моя веселость теперь выглядит тупостью, занятия литературой – сутенерством, а то, что у меня хорошая фигура, подтверждает, что я болван». – Ну что, Мицци, – сказал Пише вслух, – ты теперь видишь, что он не так уж дурен? |