Книга История ворона, страница 57 – Кэт Уинтерс

Наступает пора экзаменов. В ночные часы я превращаюсь в бедняка, который силится согреться у камина, сжигая расчлененный труп своего стола, но днем я – настоящий ученый, увлеченно разглагольствующий о языках и литературе, об античной словесности и трудностях перевода. Мои преподаватели не замечают полыхающего во мне отчаяния. Не видят, что меня непрестанно бьет дрожь, даже когда я сижу в аудиториях, согретых шумным огнем из камина и жаром юношеских тел, от волнения покрывшихся испариной.

Накануне начала второй экзаменационной недели на пороге моей комнаты появляется Майлз Джордж с маленьким столиком из кедра в руках.

– Ты говорил, что проиграл стол по пьяни в каком-то пари, – начинает он. – Не представляю, каково это – готовиться к экзаменам без стола!

К лицу моему приливает краска. Мне стыдно, что я соврал ему про тот мой первый стол, совестно, что он так меня жалеет.

– Я не могу принять твой щедрый дар, – отвечаю я. – К тому же у меня есть писательский ящичек.

– Мне самому два стола ни к чему, По.

Я решительно качаю головой:

– Ты слишком добр ко мне.

– Да забери ты его уже!

Майлз ставит стол в дверном проеме и откидывает назад волосы – челка так отросла, что достает уже до середины носа.

– Я купил его по ошибке еще в начале учебного года, когда почему-то решил, что у меня маловато мебели. Я всё равно не смогу увезти его домой – в экипаже не хватит места. Так что ты окажешь мне большую услугу.

– Что ж… спасибо тебе, – отвечаю я и затаскиваю стол в комнату.

– Удачи на последних экзаменах!

– И тебе, Майлз.

Меня так и подмывает сказать ему, что я вряд ли вернусь в следующем семестре, но мне не хватает духу произнести эти слова.

Но приятель не уходит. Он облокачивается о дверной косяк и внимательно на меня смотрит.

– Как бы мне хотелось почаще видеть эту твою восхитительную музу. Какое дивное порождение юношеского ума!

– Прости, о чем ты? – уточняю я, перетащив стол на середину комнаты.

– Если ты в семнадцать придумываешь такие образы, то что же дальше будет! – криво ухмыляется Майлз. – Мне не терпится увидеть, какой путь ты для себя изберешь!

– Спасибо на добром слове. Ты так великодушен, – отвечаю я, пробегая пальцами по столешнице и прикидывая, как будет удобнее ее разрубать.

– Уверен, ты блестяще сдашь все экзамены, – добавляет Майлз, отталкиваясь от косяка и выпрямляясь. – Ладно, еще увидимся.

– Я очень рад нашему знакомству, Майлз.

– Будь уверен, когда через много-много лет меня будут расспрашивать о нашей дружбе, я буду говорить только хорошее, – с улыбкой отвечает он.

– Тогда все решат, что у тебя тоже фантазия будь здоров, – с хохотом замечаю я.

Он со смехом уходит, а я перетаскиваю его подарок туда, где стоял мой предыдущий стол, решив пока его не разрубать.

Лучше приберечь топливо до ночи, когда холод станет совсем уж невыносимым.

Пятнадцатого декабря заканчиваются все занятия и экзамены. Я нахожу свое имя в списке отличников по курсам латыни и французского.

Завершение учебы я отмечаю в доме одного из моих приятелей в Шарлоттсвилле, где долго болтаю с мистером Уильямом Вертенбейкером, университетским библиотекарем, который по совместительству еще и учится вместе с нами, хотя он лет на двенадцать старше меня. Мы с ним вместе ходили на лекции по итальянскому, французскому и испанскому. За время нашего разговора мы так сблизились, что по возвращении в университет я даже приглашаю его к себе в комнату.

– Надеюсь, вы не против посидеть на полу, – говорю я, зажигая три сальные свечи на каминной полке.

– О, нисколько.

Мистер Вертенбейкер садится напротив холодного камина, в котором нет ничего, кроме горки пепла. По комнате плывут кольца черного дыма от свечей.

Библиотекарь запрокидывает голову, чтобы получше рассмотреть мои рисунки на стенах, и одобрительно присвистывает.

– Кажется, рисунок на потолке – это копия иллюстрации из собрания сочинений Байрона! Восхитительно!

– Она самая, – подтверждаю я, поднимаю с пола топор, кладу набок стол Майлза и точными ударами начинаю отсекать ножки. Спальню оглашает громкий треск. – Именно оттуда я ее и срисовывал.

– Что вы делаете?

– Добываю дрова, – отвечаю я, отрубив очередную ножку. – Увы, я погряз в долгах. Я должен разным людям – некоторые из них живут в Шарлоттсвилле, а некоторые учатся и работают в нашем университете, – всего более двух тысяч долларов. Некоторые из моих кредиторов желают мне поскорее оказаться в тюрьме, а некоторые – и вовсе погибнуть. Видели бы вы, какие угрозы я иногда получаю, – я киваю на горстку пепла в камине – это всё, что осталось от писем злопыхателей.

– О, Эдгар, – шумно втянув воздух губами, говорит мистер Вертенбейкер. – Опасную жизнь вы ведете…

– Я хочу поступить как честный человек и вернуть всё до цента.

– Но как?

– Сам не знаю, – отвечаю я и с рычанием отрубаю следующую ножку. – Как вы думаете, хорошо ли будет гореть этот стол?

Мистер Вертенбейкер встает и отряхивает стружку с брюк.

– У вас будет самая теплая комната во всём «Буйном ряде». Сегодня, кстати, ужасно холодно, так что можете даже пригласить к себе погреться приятелей и взять с них плату за вход.

– Держу пари, скоро здесь разгорится знатный костер!

– Заключать с вами пари я не стану, – со смешком отзывается мой гость, – но охотно помогу с добычей дров.

Мы берем в сарае у дворника еще один топор и принимаемся вместе рубить красивый кедровый стол Майлза, пока от него не остается только горка дощечек, пригодных для растопки.

Мы поджигаем рубленое дерево.

И даже бросаем в камин парочку сальных свечей. Наши усилия не пропадают даром, ибо перед нами тут же предстает Гестия ^[20] в своих златотканых одеждах, а потом превращается в настоящий огненный вихрь, от которого веет сладковатым ароматом мяса и кедра. Пламя отбрасывает причудливые тени и пятна света на мои стены, и угольные рисунки словно оживают – начинают извиваться и копошиться, будто черви. Иногда из камина с треском вылетают искры. Они обжигают нам руки, но мы только смеемся и восторженно вскрикиваем – так велика наша гордость!

Краем глаза я замечаю, что мимо окна проскальзывает темная фигура, и вспоминаю строки, которые когда-то пришли мне на ум в Монументальной Церкви.