Книга Плохая шутка , страница 74 – Иван Миронов, Александр Варго

Сумасшедший принялся бегать вокруг этой парочки, сотрясая свободным кулачком. Шарф развевался от движения. Он сильно кренился из стороны в сторону, но все же удивительным образом удерживал равновесие.

– Лишь через покаяние придет исцеление. Веруйте в Христа, веруйте в Его милосердие, и да простятся вам грехи ваши.

Он продолжал кружить вокруг пьяниц и бормотал: «покайтесьпокайтесьпокайтесь» до тех пор, пока у пузатого не кончилось терпение.

– Задрал уже, мудак слабоумный!

И толстяк взмахнул кулаком, словно собирался всерьез ударить бродягу. Сумасшедший завыл, как побитая собачонка, и рванул в направлении Дениса и Ланы, продолжая мотаться, словно чертик, только что выскочивший из табакерки. Ссутуленный, с головой, по нос спрятанной за шарфом, он походил на маленького карлика, прислужника какой-нибудь злой ведьмы из сказки. Газету он все так же сжимал в руке.

Лана взяла Дениса ладонью за локоть и слегка подтолкнула его к стене магазина, так как видела, что полоумный бродяга бежит прямо на них, не глядя вперед. Когда до них оставалось каких-то метров пять, сумасшедший вскинул голову и заверещал так истошно, что Лану пробрала дрожь. Она вспомнила крик женщины, на глазах которой сбили собственную дочь: «Аня!» Вопль сумасшедшего был наполнен непередаваемым ужасом. И причиной страха была явно не пьяная парочка.

Бродяга развернулся и вновь побежал в направлении пьяниц, но затем резко свернул в сторону, за угол павильонов. Там была лестница, которая вела к переходу через дорогу. Лана не видела, что происходило, но услышала крик толстяка:

– Ты же сейчас под колеса попадешь, дебил!

Судя по всему, бродяга благополучно преодолел пешеходный переход, и через несколько секунд вопль затих.

Тощий пьяница, Табаки, взглянул на Лану с Денисом и неуверенно, словно стесняясь, но достаточно громко, чтобы его услышали на таком расстоянии, произнес:

– Вот так вот.

Затем чуть тише повторил:

– Вот так вот.

Толстяк ткнул друга в бок и принялся разливать свое пойло в пластиковые стаканчики.

Лана обернулась к Денису, хотела сказать ему, что нужно идти отсюда, но когда увидела его глаза, произнесла:

– Что это было?

В глазах Дениса вновь появилось выражение затравленного зверя, как тогда, в субботу, у него в гостях, когда она просила его открыть письмо.

«Всего два дня назад, всего ничего», – подумала она. Ранки на висках Дениса, результат их небольшой авантюры, даже не успели зажить.

Сейчас Лана чувствовала: он знает, почему бродяга так себя вел. Она боялась узнать причину, боялась до дрожи, но не спросить не могла.

– Денис, скажи мне, пожалуйста, что тут произошло?

Денис вновь приложил палец к ее губам.

– Все – потом, – только и сказал он.

23

Они шли по ночной Москве, практически не разговаривая. Он попивал из бутылки пиво, она – «колу». Курить Лана уже не хотела. Выкуренные на «Кропоткинской» сигареты сейчас вызывали легкую тошноту.

Ей не терпелось поделиться с Денисом информацией, которую на нее вывалил букинист, и она очень хотела узнать, что произошло возле «Кропоткинской», но Денис недвусмысленно дал понять, что поднимать эти темы нельзя.

«Это снова Анкудинов. Он контролирует его и видит нас сейчас», – решила она.

И получалось, что рассказать Денису о том, кто на самом деле этот Анкудинов, было невозможно.

«Интересно, что же он мне положил в карман?»

Он что-то написал ей, не иначе. Что-то, что поможет им. Какой-то план.

«Или он передал тебе твое письмецо с уведомлением, – раздался в голове тихий и неприятный голосок. – Просто не нашел слов, чтобы это сказать, ведь он такой стеснительный».

Нет, это походило на бред. Хотя в ситуации, когда происходит всякая чертовщина, реальность не очень сильно отличалась от бреда. И время от времени у нее возникала мысль несмотря ни на что выхватить из кармана джинсов то, что Денис туда вложил, и покончить со своими сомнениями.

Когда ей надоело заполнять тишину ничего не значащими фразами, Лана попросила Дениса обнять ее. Он положил руку ей на плечо, а она обхватила его за талию.

Начинать разговор было тяжело, но необходимо. И через несколько минут, на подходе к Воробьевым горам, она решилась. Без всяких предисловий она начала:

– Однажды…

Она сделала паузу, собираясь с мыслями:

– Однажды (мне тогда только исполнилось десять) мой папанька вместо того, чтобы просто избить, решил взяться за нож.

Денис повернулся к ней. В его глазах читалось непонимание.

Она замолчала, а затем продолжила быстро, стараясь поскорее выплюнуть это из себя так, чтобы не задевать больные струны:

– Этот больной урод постоянно пытался показать свою значимость. Мать рассказывала, что он с самого их знакомства устраивал ей сцены, как подросток, и не терпел никаких возражений. Ревновал ее к каждому столбу. Она закрывала на это глаза, считала это проявлением любви. Дура. А когда он, уже после свадьбы, начал распускать руки, мать постоянно повторяла одну и ту же мантру: «Бьет, значит, любит». Она мне потом десятки раз рассказывала, что было до моего рождения: и про папочку, который о ней заботился, и о криворукой мамочке, которая почему-то всегда все делала неправильно, так, как не нравится папочке. Плакалась на свою судьбу и тут же оправдывала каждый удар своего мужа. Родилась я. По ее словам, тогда все стало чуть лучше. Все немного устаканилось до тех пор, пока я не пошла в детский сад. Но затем понеслось по новой. И постепенно стало доставаться и мне.

– А твоя мама?.. – начал было Денис, но Лана прервала:

– Моя мама, – произнося это, она язвительно скривила губы, – может быть, и имела что-то против, но вякать поперек – не смела. Так оно и бывает. Начинается с мелочей, а потом растет понемногу, причем так незаметно, что кажется – так всегда было и должно быть. Поэтому мать молчала даже тогда, когда отец поучал меня. Короче, однажды у этого урода произошел очередной приступ ревности, хотя за пятнадцать лет он превратил ее в загнанную лошадь, на которую никто бы не взглянул, даже если бы она была холостой. Что там у них произошло – не знаю. Они просто, как обычно, начали орать. Точнее орал он, а она скулила, оправдывалась. Наверное, надеялась вызвать жалость. Как будто она не поняла за столько лет, что для таких ублюдков покорность – это как красная тряпка для быка.

Лана сделала глоток «колы» из банки, несколько секунд помолчала. Она все больше и больше распалялась, наливаясь злобой, и в то же время ей становилось легче. Как будто она резко вытащила занозу из пальца – боль стала сильней, но рана вот-вот начнет заживать.

– Я слышала, как закричала мать. Но осталась в комнате. Просто до ужаса боялась выйти. Сидела у себя дома, а чувствовала, будто нахожусь в лесу, полном голодных волков. Я смогла выйти только минут через десять после того, как хлопнула дверь. Я понимала, что он ушел, но пришлось набраться смелости, чтобы выйти. Мать лежала в коридоре. Кровь… кровь как будто была повсюду. Может быть, половину добавила моя фантазия, не знаю, но мне тогда показалось, будто кто-то взял и расплескал там целое ведро красной краски. Бред, конечно.