Онлайн книга «Замурованные. Хроники Кремлевского централа»
Сижу один. С одной стороны, скучно, с другой — можно спать, отжиматься, не глотать табачный дым и нервяк от соседа. Внутреннее напряжение глушится физическими нагрузками, усталость забивает чувства. Чтобы не взмокнуть, раздеваюсь до пояса. Стакан позволяет выполнять пять видов отжиманий в зависимости от угла наклона и расстояния между руками. Пять подходов, на каждый по пятнадцать-двадцать повторений — хватает часа на два. Потом стучишься в тормоза, чтобы выйти в туалет, где можно смыть пот. По возвращению — приземляешься на лавку, погружаешься в рваную дремоту — час, второй, третий… пока не пришел этап. Сегодня отъезд затягивается — какая-то банда ждет приговора. Наконец начали выводить, пристегивая в упряжки по двое. Кинули в дальнюю «голубятню» автозака, русских здесь нет, одни индейцы. На общей «Матроске» «зилок» подразгрузили, меня перекинули в другой рукав, запихнули в темноту, разъедаемую дымом. Немного протиснувшись вглубь, наткнулся на протянутую руку. В грузном силуэте проступило круглое лицо с близко поставленными глазами, застекленными диоптриями. — Мы разве знакомы? — поинтересовался я, хотя уверен, что ни на воле, ни в тюрьме мы не пересекались. — Тесак, — вполголоса представился парень. — А я тебя узнал. Растерянно-интеллигентный вид Максима Марцинкевича никак не соответствовал телеобразу «скинхеда-отморозка», «убивца таджиков и кавказцев». — Значит, тоже на 99/1? — Ага, — с тоской ответил Тесак. — Откуда везут? С продленки? — He-а. На Сербского возили — на экспертизу. Продленка на прошлой неделе была — еще на три месяца. — Сидишь-то уже сколько? — Два месяца, — парень тяжело вздохнул. — 282-я? — Ага. — Кто ведет? «Генка»? — Нет, менты. — Хотят чего? — Показаний. На Белова, на Белковского, на Березу. — Ну и под ельнички у тебя! Ха-ха! Откуда мусора взялись с такой изощренной фантазией? — Не знаю, они каждую неделю ходят. — Как это «не знаю»? — Ну, это… они не представились. — Ты что, без адвоката с ними лясы точишь? — Без. Жути гонят. — На тебя у них есть что конкретное? — Нет. — Ну, вот и не спеши под загрузку становиться. Тем более арифметика здесь простая: больше четверки не дадут, условно-досрочное по половине, пока следствие, суд… короче, при самых мрачных раскладах — доедешь до зоны и домой. Так что шли ментов по общеизвестному адресу. — Наверное, ты прав, — напряженно процедил Тесак. — Самому-то сколько светит? — Столько не живут! Разительный контраст в перспективах явно взбодрил собеседника. — Где сидишь? — сменил я тему. — В 607-й. — В большой, что ли? — Да, в восьмиместке. — Что за коллектив? — Орехово-медведковский, кингисеппский, Шафрай, который по Козлову… Началась разгрузка воронка. Хата 506-я, очередной тройник, отличается от камер третьего этажа серо-голубым пластиковым полом. Большое зеркало, дээспэшный буфет «под орех», непривычная форма шконок с высокими спинками. Занята лишь крайняя шконка напротив дальняка. Все шкафчики для документов и ниши под дубком заняты аккуратно подшитыми папками с бумагами, стопками газет и юридической литературой. На столе несколько блоков «Кэмэла», на плечиках — темно-синий костюм небольшого размера и рубашка с ярлычком «Brioni». Стопку газет придавил толстый том уголовного дела, с небрежной карандашной записью «Френкель». Кинув матрас на верхнюю шконку, не тороплюсь распаковывать баул, у столь неожиданного пассажира необходимо выяснить кое-какие детали. Банкира завели часа через полтора. Увидев меня, он натужно, растерянно улыбнулся, поздоровался, неуверенно протянул руку. — Надо прояснить один момент, Алексей, — рука банкира зависла в воздухе. — Какой? — недоуменно-вежливо протянул Френкель. — Что у тебя с ориентацией? — с неуверенной надеждой, что не придется выламывать банкира из хаты, спросил я. — Все нормально, — улыбка банкира обрела естественные очертания. — Традиционная. — А что за слухи ходят? — Мусора прокладывают. Меня, когда на Бутырку кинули, на следующий день туда газету с этой липой бросили. — Ну и? — Блатные разобрались… Не прошел у ментов этот номер. — Женат? — Три года. Только ребенка решили завести и на вот… Любопытный парень этот банкир. На вид типичный «ботаник», тщедушный очкарик. Таких обычно шпыняют в школе, не любят бабы, не уважают мужики. В свои тридцать шесть он выглядит так, как, наверное, выглядел и в двадцать шесть, и в шестнадцать. Самые любимые его воспоминания — путешествия по Европе за рулем, самые теплые — работа проводником поезда «Москва-Владивосток». По взглядам, как и всякий банкир, — либерал, но либерализм Френкеля — это прежде всего свобода рынка. От политики отчужден, хотя благодаря редкой памяти и интересующейся натуре о ней блестяще осведомлен. Спрашивает вдруг: — Вань, я похож на еврея? Интересный вопрос от банкира по фамилии Френкель, по отчеству Ефимович. — А как же! Ефимыч! — ответил я. — Странно, — растянул тот. — А я ведь себя к евреям не отношу. У меня только дед по отцу еврей. К своему положению Алексей относится так же неожиданно, как и к национальности. — Для меня тюрьма — это приключение, путешествие в затерянный мир. Да, в каждой сложной ситуации нужно уметь находить свои удовольствия. Его закрыли 11 января, ровно на месяц позже, чем меня. Закинули на Бутырку, в большую хату — на 15–20 человек. Менты думали сломать — не сломали. Привезли сюда, в ИЗ-99/1 на постоянное место жительства. Воли и дисциплины в этом путешественнике по затерянным мирам российского бытия хватит на роту спецназа. Вечная улыбка, близорукий прищур сквозь очки, из самых негативных чувств — удивление и растерянность. С вертухаями исключительно на «вы»: «будьте любезны», «спасибо», «здрасьте». Просидев семь месяцев в тюрьме, Алексей сумел не только не поднахвататься каторжанских манер, словечек, вычурной арестантской тоски, но, словно назло судьбе и неписаному тюремному уставу, упорно сохранял в себе свое вольное «я». Воронок он называет автобусом, шконку — кроваткой, камеру — номером, допросы — встречами, все процессуальные действия — работой. Единственные, кому достается от Френкеля, так это цирики, которых он зовет «звероящерами» и «насекомыми». С присущей ему интеллигентностью Алексей никогда не спорит, он лишь высказывает свою точку зрения, всегда соглашаясь с логикой. Злобы и ненависти в нем ни грамма, о своих врагах, о ментах, прокурорах, судьях отзывается с иронией, порой даже с сочувствием. Иными словами, Френкель человек порядочный или очень натурально его изображающий. Хотя в тюрьме, если надел маску, рано или поздно она непременно сползет. |