Онлайн книга «Дом последней надежды»
|
…и будет зол. — …и тот, кто наделил его силой, помнит договор… Что за договор? Не скажет. — Ему нельзя больше использовать силу… Что ж, уже легче. — И не берись судить. Он тоже дитя, запутавшееся в чужих словах. Это сейчас про кого? Не важно. Надо оставаться вежли вой, и хорошо бы дорогу домой отыскать. — Спасибо. — Хорошо, когда мир меняется. Пруд, зарастающий ряской, лишь поначалу кажется красивым, но позже превращается в болото… Я сделала шаг. Я вцепилась в загривок своего зверя и представила, что иду к телу. Я даже ощутила нить, связавшую меня и его, тонкую, что проволока… серебристая паутинка, которая вот-вот порвется, и тогда я навеки останусь в этом наполненном туманом и образами мире. Я шла. Бежала. Я держалась за нитку, которая, хвала богам, осталась прочной. И более того, она с каждой минутой лишь наливалась силой… …быстрее… …и еще быстрее… туман за спиной дрожит, а потом берет и сплетается в полупрозрачные темные крылья. Взмах, и я поднимаюсь так высоко, что весь город оказывается под моими ногами. Он столь мал, что его можно накрыть котлом Шину… И в то же время я вижу многое. Темное. Красное. Белое траурное. Синее. Зеленое… всполохи и вспышки. Море и существа, в нем обретающие… Это красиво. Настолько, что я забываю про крылья. И зря. Порыв ветра раздирает их, и я камнем лечу в ярко-алый цветок, который распускается мне навстречу. Я лишь успеваю нелепо взмахнуть руками, но… боль возвращается. И успокаивает. Раз болит, значит, я еще жива. А это не чудесная ли новость? И боль не сказать, чтобы невыносимая. Так, ноет что-то… и ноги придавило. Я попыталась пошевелиться, и темная груда, свернувшаяся у этих самых ног, пошевелилась. Надо же… — Жива? — уточнил тьеринг. — Не уверена, — сиплым голосом сказала я. И попросила: — Пить дай… очень хочется. Три дня. Три дня в бессознательном состоянии, вырвать из которого меня не смог и исиго. Все зависит от меня. А Бьорн достал огромный бубен, сделанный из каменного дерева и шкуры белого кита. Он был разрисован кровью матери Бьорна, и его бабки, и самого его… и он стучал, пытаясь дозваться до моей души, но местные боги закрыли пути. Они ревнивы. А исиго жег горькие травы и поил меня отварами. Тьеринг же ждал. Он знал, что я не умру. Откуда? Вороны рассказали… нет, это шутка, а шутить он не умеет. Это любой из его людей подтвердит… просто знал, и все. Если бы я умерла, ему пришлось бы убить Бьорна. Нехорошо. И я согласилась, что нехорошо. Я тонула в мехах. Жарко. И хорошо, потому что время от времени возвращался озноб, и тогда пальцы начинали мелко трястись, за ними и руки, и ноги, и… Тьеринг меня обнимал и ложился рядом. Это было… неправильно. В высшей степени неприлично. Но в чужом доме, с балки которого свисали черепа ворон и соколов, заячьи кости и фигурки, вырезанные из нарвальих рогов, о приличиях как-то не думалось. Живое тепло согревало быстрее мехов. — Ты все мне расскажешь, женщина, — сказал тьеринг недовольно. — И я вырежу сердце тому, кто рискнул обидеть тебя… А я закрыла глаза. Пожалуй, это можно было счесть признанием в любви, но… Иоко пришла в ужас. Вот глупая… он ведь и вправду вырежет. И стоит лишь назвать имя… но что дальше? Суд? Казнь? Никто не смеет убивать подданных Императора, кроме палачей, им же назначенных. И даже если выйдет доказать на суде, что колдун пытался от меня избавиться, тьерингу это не поможет… Я вздохнула. — Опять много думаешь? — Он упер палец мне в лоб. — Иначе не выходит. От него пахло… потом. И мехами. И кажется, еще сосновой смолой, ветром южным, солью… морем и кораблем. Дорогой, которую чертят волны. Уехать бы… бросить все и сбежать на край мира, тем более что я точно знаю, что никакого края нет, но есть неизведанные земли, где мы вдвоем можем построить свою цивилизацию. Мечты. И критики они не выдерживают, но… я хочу в кои-то веки побыть слабой женщиной, создающей в голове собственный идеальный сценарий будущей жизни. Вздох. — Хорошо. — Тьеринг умудряется понять меня, хотя ни слова не произнесено вслух. — Я не стану его убивать… сам. Разумное уточнение. — Но ты все равно мне расскажешь… — А вороны еще не… — Они не все видят. И не все понимают. Птицы же, хоть и умные. У него светлые глаза. И пожалуй, он все таки не слишком красив. Нос вот ломали, и не один раз. На левой щеке шрам, который стягивает кожу, и кажется, что тьеринг постоянно щурится на один глаз. И губу тоже рвали. Но здесь шрам тонкий, едва уловимый. Щетина светлая. Колется. И опять шрам, уже на лбу. Он уходит куда-то в волосы, и мне хочется проверить, как далеко… не стоит этого делать. А потому, прерывая неловкий момент, я говорю. Это легко. Об отце и матери… и наследстве… и о браке моем неудачном. Я рассказываю подробно, насколько могу, а он хмурится. И шрамы проступают ярче. Они выглядят этакими швами, которыми боги скрепили лоскуты кожи. Еще и не стали подбирать по цвету. И левая щека получилась темнее правой. Она словно обожжена и пестрит мелкими вмятинами. О доме. И собственной беспомощности. Болезни. Пробуждении. Он умел слушать. Редко кто из прошлых знакомых моих мужчин умел слушать. А тьеринг… не перебивал. Не лез с вопросами. Не мешался своим сочувствием. Он просто был и позволял говорить. Спасибо. Я устала. Рассказ получился длинным и сумбурным каким-то. Утомительным. И я закрыла глаза, а когда открыла, то увидела, что тьеринг не исчез. Он спал, вытянувшись на краю ложа, положив голову на согнутую руку. И выглядел вполне умиротворенным… Носатый. И колючий. От моего прикосновения он очнулся. Моргнул. Ресницы короткие и светлые. И на правом еще светлее… белые почти. И шрамы растворились. Света хватает. Он проникает откуда-то сквозь крышу, обесцвечивая и черепа, и ленты, на которых они висели. И лишь фигурки из рога нарвала тускло светились. Свет ложился полосами на меха. И на его лицо. На мое. |