Книга Осада Монтобана, страница 28 – Жюль Ковен

С изящною непринуждённостью прибывший низко поклонился кардиналу, положив руку на эфес шпаги, но когда взор его остановился на толстом капуцине, то на лице молодого человека появилось некоторое замешательство.

— Я полагал, что Валентина де Лагравер сама желала изложить мне свою просьбу, — сказал Ришелье. — По крайней мере в таком смысле написано её письмо. Почему же вместо неё явились вы? Разве она внезапно заболела? А если так, то почему не пришёл Норбер, который должен быть с нею? Это гораздо было бы приличнее, чем посылать ко мне постороннего.

— Монсеньор, — наконец решился ответить молодой человек, — бедный Норбер болен вследствие нашего утомительного путешествия.

— Вашего путешествия? Действительно, я теперь припоминаю. У старика есть сын и по разительному вашему сходству с Валентиною я угадываю, почему вы имеете право её заменять. Передайте мне просьбу вашей сестры. Я готов исполнить обещание, не сдержанное до сих пор единственно потому, что не хотела этого она сама.

Очевидно, собеседник кардинала желал бы остаться с ним наедине; он посмотрел на дома Грело, который набожно перебирал чётки, стараясь взором указать на капуцина, как на человека лишнего. Но кардинал с таким любопытством рассматривал стройный стан молодого человека, что не обратил внимания на выражение его лица. Молчаливость юноши он приписал робости, внушённой его высоким присутствием.

— Ободритесь, дитя моё, — продолжал он, — и скажите, что Валентина де Лагравер поручила вам мне передать.

На лице молодого человека вдруг выразилась твёрдая решимость.

— Валентина де Нанкрей, — сказал он с сильным ударением на последнем слове, — испрашивает у вашего высокопреосвященства доступ в монастырь визитандинок для Мориса де Лагравера.

Ришелье онемел от удивления. Он устремил недоумевающий взор на живую загадку, которая находилась перед ним, между тем как молодой человек смотрел ему прямо в глаза, как бы с целью дать прочесть истину в его открытом и твёрдом взоре. Вдруг кардинал понял, кто был на самом деле этот сфинкс с длинными чёрными кудрями и какое ужасное открытие означало имя Нанкрей, заменившее имя Лагравер. Он измерил всю глубину ненависти, которую должно было внушить одно имя де Трем, при ударении на имя Нанкрей и подумал, что судьба всегда ему благоприятствовала; и теперь она посылала ему единственного помощника, довольно ловкого, неустрашимого и упорного, чтобы вырвать тайну у трёх преданных друзей Гастона.

— Дом Грело, — сказал Ришелье, — найдите средство взять с собою Мориса де Лагравера в монастырь визитандинок; пусть он будет вашим послушником, вашим племянником, чем хотите, но чтобы завтра же он мог видеться с Камиллою де Трем. Потом он отвёл глаза от остолбеневшего капуцина и устремил жгучий взгляд на загадочного посетителя, который, однако, выдержал без малейшего трепета этот пытливый взор, проникавший, так сказать, до глубины его души.

— Морису де Лаграверу, — сказал Ришелье, — надо как можно скорее через Камиллу де Трем сблизиться с её братьями для того, чтобы Валентина де Нанкрей могла отмстить за своих родных и восстановить их честь.

— Братья и сестра будут в моих руках, если вы мне поможете, монсеньор, — отвечал молодой человек со странным выражением в голосе.

— Дом Грело, повинуйтесь ему во всём, — сказал министр и отпустил обоих движением руки. — Монсеньор Гастон, берегите вашу голову! — вскричал он с энергичным жестом, когда остался один. — У вас три человека, на которых можно полагаться, но отныне моим союзником будет дух мести.

Он разразился зловещим хохотом, тотчас же прерванным удушьем, от которого страдал постоянно.

— Я задыхаюсь под бременем власти, — прохрипел он, — но я не уступлю её, хотя бы она раздавила меня своею тяжестью.

Он с явным нетерпением чего-то ждал; его сдвинутые брови составляли дугообразную линию на белом и гладком лбу.

Вдруг лицо его прояснилось. Он приметил вдали толстого капуцина, который шёл из центра города и расталкивая своим полновесным брюхом прохожих, словно голландский галиот, разбросавший своим носом флотилию лодочек.

— Мир вам, братья! — говорил дом Грело наделяя толчками ворчащих под нос прохожих.

Именно его и поджидал юноша, переодетый послушником.

— Deo gratias! ^[11] Вы точны, мессир Морис, — сказал капуцин, подходя к молодому человеку.

— Вы же, напротив, точностью похвалиться не можете. Теперь без четверти одиннадцать на колокольне церкви Святой Марии, а вы мне назначили прийти в десять часов утра, когда мы вчера вечером выходили от его высок...

— Ш-ш! — торопливо замял его речь бывший приор. — Называйте его не иначе, как Красным Раком или Варёным Раком, говоря со мною. Мы должны выдавать себя за приверженцев противной ему партии, а то случайно нас может подслушать кто-нибудь из преданных слуг Месье.

— Разве не узнали бы его вы, когда вы сами в числе приближённых принца?

— Нельзя достаточно быть осторожным. Потому я и выпил перед выходом из дому малую толику го-сотерна ^[12], а как мне ещё надо обладать даром убедительности, чтобы ввести вас куда вам известно, то я прибавил к этой дозе бутылочку мадеры. Вот моё оправдание в том, что я опоздал. Он осмотрел с ног до головы своего собеседника. — Превосходно! — вскричал он, потирая руки. — Я не мог бы пожелать миловиднее послушника в моём приорате. Вы купили себе одежду, которая вам чрезвычайно к лицу. Пойдёмте же, только не забывайте того, о чём мы условились.

— Не забудьте сами моих наставлений, — возразил надменно мнимый послушник.

Между тем они уже шли к монастырю и вскоре остановились перед огромными воротами ограды. Дом Грело поднял молоток, который упал со страшным шумом. Тотчас вслед за тем растворилось окошечко и за его железной решёткой показалось рассерженное лицо старой женщины.

— Кто так грубо нарушает спокойствие дочерей Господних? — послышался резкий голос.

Капуцин не ответил ни слова, но, вероятно, его одутловатое иссиня-красное лицо узнали, потому что в больших воротах отворилась калитка, которая была тотчас же заперта за ним и за его товарищем. Посетители очутились перед привратницею монастыря во дворе с навесом, который примыкал противоположным концом к стене, не менее грозной, чем та, в которую они были впущены.