Книга Черный Леопард, Рыжий Волк, страница 57 – Марлон Джеймс

– Я не отрок, я мужчина.

– Умри ж тогда, как мужчина, – сказал он и убежал. Я побежал за ним. Он смеялся всю дорогу, едва за дверь выскочил. Сказал, что зовут его Найка. Никакого семейного имени, никакого происхождения, никакого места, какое он называл бы домом, и никакого дома, из какого он деру дал, – просто Найка.

Год мы охотились вместе. Мне удавалось найти все, кроме дела. Ему удавалось найти все, кроме людей. Мне следовало бы знать, что он был прав: я был мальчишкой. Он убедил меня носить одежду, что мне совсем не нравилось, потому как сильно мешало в драке, однако в некоторых городах народ принимал меня за его раба, когда на мне была всего лишь повязка. В большинстве городков, куда мы заходили, никто об этом Найке и знать не знал. Зато повсюду, где находились знавшие о нем, его желали убить. В одном баре в долине Увомовомовомово я видел, как какая-то женщина стремительно подошла к нему и дважды отхлестала по щекам. Она бы и в третий ударила, но он перехватил ее руку. Другой рукой она выхватила нож и полоснула его по груди. После этого ночью я, зажав руку у себя меж ног, слышал, как они кувыркались в другом конце комнаты.

Однажды мы разыскивали мертвую девушку, какая не была мертвой. Похититель держал ее в погребальной урне, какую закопал позади своего дома, и доставал ее оттуда, когда ему хотелось позабавиться. Он заткнул ей рот и связал по рукам и ногам. Когда мы нашли его, он только-только уложил детей спать, оставил свою жену и пошел на задворки потешиться с той девушкой. Сдвинул кусты, сгреб землю, выдернул полую палку, какую воткнул в верх урны, чтоб девушка могла дышать. Только в ту ночь в урне была не она, а Найка. Он пырнул этого гада в бок, и тот отскочил назад, вереща. Я пнул его в спину, и он упал. Взяв дубину, я вырубил его. Очнулся он привязанным к дереву около места, где девушку схоронил. Она была слаба и на ногах не держалась. Я закрыл ей рот ладонью, попросив вести себя тихо, и дал ей нож. Мы направляли ее руку, когда она вонзала нож ему в живот, потом в грудь, потом опять в живот – и еще, и еще. Он кричал с зажатым во рту кляпом, пока больше уже кричать не мог. Я дал этой девушке познать удовлетворенье. Нож выпал из ее руки, и она, плача, прилегла рядом с мертвецом. После того что-то изменилось в Найке. Мы были обманщиками и воришками, но не убийцами.

Рассказываю тебе все это, потому что хочу, чтоб ты видел его таким, каким я видел. Прежде.

Дела в Фасиси усыхали. Все больше уставал я и от города, и от жен, теряющих мужей каждые семь дней. Жили мы в одной гостинице, куда всегда шли делить наши доходы. И пить пальмовую водку, или пиво масуку, или крепкий янтарный напиток, что зажигал огонь в груди и делал пол шатким. Толстая хозяйка, насупив брови аккурат над бородавкой у себя на лбу, подошла к нам.

– Плесни нам обоим огня в бутылке, – сказал Найка.

Хозяйка принесла две кружки и наполнила обе наполовину. И промолчала, даже когда он шлепнул ее по заднице, когда она обратно за стойку пошла. Я заговорил:

– Удача поджидает в городе Малакал или внизу, в долине Увомовомовомово.

– Удача, думаешь? А что, если я изголодался по приключениям?

– На север?

– По-моему, я свою маму увижу, – сказал он.

– Раньше ты говорил, что вторым величайшим даром для вас обоих стало расстояние между вами. И еще ты говорил, что не было у тебя никакой матери.

Он рассмеялся:

– И это по-прежнему правда.

– Что именно?

– Ты сколько выпил огня в бутылке?

– Какая из кружек твоя?

– Ты пил из нее? – спросил он. – Хорошо. Когда в последний раз мы говорили об отцах, ты сказал, что бился со своим. Однажды мой отец является после целого дня ничегонеделания, только прикидывал да придумывал и никуда не ходил. Лупить нас была его забава. Раз он лупанул моего брата посохом по затылку, и братец мой после того дурачком стал. Мать моя пекла сорговый хлеб. Он и ее бил. Раз так ее посохом отдубасил, что она две луны на одной ножке прыгала, а после хромать стала. Да, значит, скажем так, была ночь, приходит он, подвыпивший, домой, машет палкой и бьет меня по затылку. Потом пинает и сбивает на землю, вышибает мне еще один зуб и кричит: только встань, еще получишь! Как-нибудь мы поговорим только об отцах, Следопыт. Да, значит, скажем так, заехал он палкой мне по голове, только уж больно он неповоротлив был, а я слишком проворен – палку-то и ухватил. Потом вырвал палку у него и махнул ею ему по головушке. Он падает, как подрубленный, на пол. Я беру палку и луплю его, и луплю, а он руку поднимает, защищается, а я ему все пальцы ломаю, он руки поднимает, а я ему руки ломаю, он голову поднимает, а я луплю его по голове, пока не слышу хрясь-хрясь-хрясь, а я все луплю, а потом слышу хруст, а после шле-е-еп, шлеп, и мать моя кричит: ты моего мужа убил! Ты убил отца своего брата! Что мы есть будем?! Сжег я его за нашей хижиной. Никто о нем не спрашивал, потому как и не любил его никто, все только радовались на запах его горящего тела.

– А мать твоя?

– Знаю я свою маму. Она там, где я ее и оставил. И все ж я непременно увижу ее, Следопыт. Я ухожу через два дня. А потом можем отправляться на любое приключение, какое тебе по нраву.

– Встречай меня в Малакале.

– Или ты встречай меня, где запах мой учуешь. Нынче ленивая ночь, и насрать нам на весь квартал. Пей еще.

Я пил, и он пил, пока не унялся огонь в груди, а потом мы еще пили.

И он сказал, мол, давай забудем разговор про отцов, дружище. Потом он поцеловал меня в губы. Это ничего не значило. Найка целовал всех и каждого – и при встрече, и при расставанье.

– Через десять дней разыщу тебя, – пообещал я ему.

– Восемь – число получше, – сказал он. – Больше семи дней с мамой – и все, что смогу, это постараться не убить ее. Выпей еще.

Тепло – сперва по лбу побежало, потом по шее потекло. Я открыл глаза, и струя мочи ударила мне в лицо, ослепила. Я потер глаза, и моя правая рука потянула за собой левую. Кандалы на моей правой руке, цепь, кандалы на моей левой. Перед лицом – задранная нога и льющаяся на меня моча. Из темноты доносится громкий смех. Рванулся, но цепь удержала, цепи от одной руки к другой, от одного колена до другого и обруч вокруг шеи. Попытался встать, попробовал крикнуть – женщины в темноте засмеялись громче. Животное, зверь, пес ссал на меня, будто я стволом дерева был. Сперва я думал, что Найка просто оставил меня пьяного в каком-то переулке собакам на обоссание. Или что кто-то, безумец, или работорговец (их в этих переулках – как мух навозных), или муж, кому не нужно было, чтоб я его нашел, теперь отыскал меня.

Разум мой возмутился от мыслей, что три мужика, или четыре, или пять нашли меня в переулке и говорили: вот он, этот гад, кто лишил покоя наши жизни. Только мужчины не смеялись, как женщины.

Пес опустил ногу и потрусил прочь. Пол был грязным, и я смутно различал стены. Разум мой опять возмутился. Хотелось спросить: кто вы, люди, кого я скоро поубиваю, – но что-то забивало мне рот.