Книга Красавиц мертвых локоны златые, страница 39 – Алан Брэдли

– Помимо этого? – требовательно спросила Ундина, пронзая меня взором.

– Ну… ты одна из нас. По крови. Мы тебя любим.

– Это все?

– Ну… да. Нет, я не понимаю, к чему ты клонишь.

Ундина раздраженно фыркнула.

– Ты хотя бы раз задумывалась о моих чувствах? – вопросила она ледяным тоном.

О чувствах?

О чем она? Эту девочку привезла в Букшоу ее покойная мать Лена де Люс из корнуольских де Люсов, по всей видимости лично ответственная за гибель моей матери.

Когда сама Лена плохо кончила («Гореть ей в аду», – однажды ляпнула миссис Мюллет), мы взяли эту девочку в дом, как берут маленького кролика, найденного в чистом поле.

Почему мне то и дело приходят на ум образы спасения маленьких животных? Может, это вызванные гормонами галлюцинации?

Хотя недавно я читала великий труд профессора Маршалла о биологической и клинической химии, я бы под дулом пистолета не вспомнила, что он писал конкретно по этой теме.

– Я думаю о чувствах всех людей, – ответила я. Но правда ли это?

– Я скажу тебе о своих чувствах, – продолжила Ундина. – Ты будешь сидеть и слушать. А потом скажешь мне, что ты думаешь на эту тему.

У меня закружилась голова.

– Ладно, – согласилась я. – Пли. Расскажи мне, что ты чувствуешь.

– Удрученность, – объявила Ундина.

– Прошу прощения.

– Удрученность, – повторила она. – Ты не знаешь, что означает это слово?

– Разумеется, знаю, – возразила я, хотя на самом деле понятия не имела.

– Это значит, что человек тяготится, его гнетет какая-то ноша, как правило неприятная, что-то его беспокоит. У-д-р-у-ч-е-н-н-о-с-т-ь – так это пишется по буквам, и это то, что я чувствую. Удрученность.

– Почему? – поинтересовалась я.

– Я не просила, чтобы меня сюда привозили. – Она снова начала ходить взад-вперед по комнате. – У меня не было выбора. Я чувствую, что я здесь лишняя. Никому не нужная. Поэтому я ощущаю себя удрученной.

Она вытерла руки: «А теперь скажи мне, что ты думаешь?»

– Мне грустно от этого, – ответила я.

Ундина долго пялилась на меня, потом яростно замотала головой, словно выбравшийся из воды ретривер.

– Спасибо, что выслушала меня, Флавия, – сказала она. – Рада, что мы поговорили об этом. А теперь пошли завтракать. Мой желудок считает, что мне перерезали горло.

Я сидела над селедкой и рассматривала эту странную маленькую девочку, которая внезапно так напомнила мне меня саму.

– Где ты взяла эту штуку? – спросила я, понизив голос и наклонившись к ней.

– Так и знала, что ты заинтересуешься, – сказала Ундина. – Именно поэтому я позаимствовала ее из комнаты мисс Стоунбрук.

– Ты не боялась, что тебя поймают?

– Поймают? – Она захихикала. – Меня? Я просто маленькая девочка. Хотела сделать ракету из этой штуки, вот и все.

Я не стала говорить ей, что уже изучила этот предмет, это будет жестоко.

– Спасибо, что позаботилась об мне, – поблагодарила я. – Что ты об этом думаешь?

Ундина растопырила пальцы левой руки и начала загибать их по очереди:

– Один – это костюм. Два – она актриса. Три – это часть маскарадного наряда, и она преступница. Четыре – у нее какая-то тропическая болезнь, и ей нужно, чтобы одежда не касалась нижней части тела.

– Отлично, – восхитилась я. Я не подумала ни о чем таком.

Ундина ухмыльнулась, словно гоблин.

– А, вот ты где! – сказала миссис Мюллет, входя в комнату и уставившись на Ундину. – И чего ты желаешь на завтрак?

– Яйца по-шотландски, – тут же отозвалась Ундина. – И подержите их подольше. Ибу всегда так говорила официанту, когда мы останавливались в роскошных отелях.

– Не сомневаюсь, милочка, – сказала миссис Мюллет. – Должно быть, это было забавно. А теперь сколько тостов ты хочешь?

«Роллс-ройс» довольно мурлыкал, как котенок. Казалось, что он счастлив растянуть свои механические мышцы в долгом пути в Лондон и за его пределы.

– Ундина подает надежды, – заметила я, позволив своим словам заманчиво повиснуть в воздухе.

– Хорошо, – сказал Доггер.

Снаружи деревья, холмы и небо проносились в бесконечной панораме осени. Фермеры собирали последний урожай в полях, их машины ползали по земле, словно жуки.

– Она очень странная, – добавила я.

Над отдаленным холмом косыми струями хлестал дождь из темной тучи, волновавшейся на фоне безбрежной белизны сияющего неба.

– Да, – согласился Доггер. – Но, если задуматься, мисс Флавия, мы все странные люди.

Остаток пути прошел в относительном молчании.

За время нашего отсутствия аббатство Голлингфорд не изменилось. Когда я сказала об этом, Доггер ответил: «В тюрьмах и больницах перемены не приветствуются. Только неизменность делает их терпимыми для пленников в их стенах».

Мы припарковались на маленьком полумесяце из гравия рядом со входом.

Мы поднимались по ступенькам, когда из вестибюля вышел довольно полный человек в белой куртке и остроконечной шапке. Он был похож на привратника.

– Кого-то ищешь, друг? – спросил он у Доггера.

– Да-да, – ответил Доггер. – Как вас зовут?

– Куртрайт, – ответил мужчина, приподнимая свою шапку и возвращая ее на место с широкой улыбкой. – Гилберт С. Куртрайт. Можете называть меня Гил, как все. Даже те, над кем я начальствую.

– Спасибо, Гилберт, – продолжил Доггер. – Будем премного обязаны, если вы проведете нас к доктору Брокену.

– Доктору Огастесу Брокену? – уточнил Гил, снова снимая шапку и уставившись в нее, как будто на подкладке напечатаны дальнейшие инструкции.

– Верно, – сказал Доггер. – Думаю, он нас ожидает.

И это правда, внезапно поняла я. Доггер часто делает предположения, резонирующие с миром других людей и связывающие наши миры практически без усилий. Это искусство, которым я восхищаюсь и которое надеюсь однажды постичь.

– А! Доктор Брокен, – повторил Гил. – Он хитрец, да?

– Прошу прощения? – Доггер выгнул брови.

– Это шутка, друг. Мы все так говорим. Он любит тишину и спокойствие. Никаких проблем с ним. В хороший день мы выкатываем его на солнце утром и возвращаем вечером – вместе с простынями.

– У вас развитое чувство юмора, Гилберт, – заметил Доггер.

– В месте вроде этого ничего другого не остается. Или с дуба рухнешь.

– С дуба? – переспросил Доггер.

– Съедешь с катушек. Чокнешься.