Книга Широкая кость, страница 43 – Лора Докрилл

Мы с папой сосем леденцы и поглядываем на кресло.

Папа своим тягучим актерским голосом когда-то читал детские аудиокниги, чтобы подзаработать. Он относился к этому серьезно, носился по всему дому, протяжно выговаривая: «Ру-ммм-пель-штильц-хен» и «Рап-УННН-цель». Когда мы были маленькими, то играли в них, а папин «актерский» голос читал нам сказки на ночь. И мы чувствовали превосходство над другими детьми, потому что это НАШ папа и больше ничей. Иногда он сидел рядом и смешил нас под звукозапись, разыгрывая пантомимы о принцессах и колдунах, ведьмах и злых мачехах. «Актерский» голос отличался от повседневного тем, что папа правильно и отчетливо произносил все слова и не вставлял ругательств. Иногда я чувствовала ревность от того, что другие дети засыпают под его голос, а он говорил: «А ты подумай о бедных детях, у которых нет папы, чтобы рассказывать им сказки на ночь. Очень щедро с твоей стороны делиться с ними папой». Но это было только хуже. Это же НАШ папа. А не какой-то там усыпляющий голос «всехного папы вообще».

Мы уже сосем по второму леденцу, когда Дав шевелится. Язык у меня онемевший, мягкий и красный.

– А что это вы едите?

Папа кивает на леденец в обертке на тумбочке. Она улыбается.

– Ну и, ну и, ну и вот что… – рычит он голосом Серого Волка, – хочешь знать, что я об этом думаю?

Дав кивает.

Он продолжает:

– По-моему, это замечательно – пытаться прыгать с высоты, которая нам не по росту. – Папин голос начинает срываться, глаза увлажняются. – Да-да, замечательно. Ты, конечно, совершенно чокнутая, но честное слово, детка, какая же ты крутая.

– Биби. – Мама стучится в комнату. – Я тебе оставила за дверью тосты, с лапшой.

– Спасибо. – Я не из капризных детей, которые говорят «Не хочу», ведь пусть я потеряла свой обычный аппетит к жизни, это не значит, что мама должна беспокоиться еще и из-за меня. Ей и так много пришлось проглотить. В переносном смысле, конечно.

Я забираю тосты, тарелка с шумом скользит по доскам пола. В одном месте деревянный пол покрыт черным пухом. Это я несколько лет назад пролила целую бутылку диет-колы и не вытерла. Пол стал липким, а потом оброс катышками и пухом.

Я поворачиваюсь на своем трюфельном торте и включаю телефон. Сплошные эсэмэски.

Макс: «Блю, надеюсь, ты в порядке, думаю о тебе. хх»

И тут же:

«А-а-а-а! Алисия выносит мне мозг. Жаль, тебя здесь нет. Х».

У меня не хватает смелости открыть сообщения от Камиллы. От одноклассниц. Может быть, написать им групповую эсэмэску, как-нибудь неуклюже пошутить о том, чего не может делать Дав со сломанными ногами, добавить кучу смайликов, а потом все стереть, чувствуя себя самой тупой и неостроумной особой на свете. Лучше, наверное, промолчать.

Тосты не идут в горло, все равно что жевать башмак. Я одолеваю один из четырех намасленных треугольников. Меня охватывает чувство вины из-за того, что я ничего не делаю. Единственное, что я в состоянии, – думать, чего теперь не может делать Дав. Как будто несколько стальных листов обернуты вокруг моей кожи наподобие шишки, срезая слои, как режут ветчину в «Деликатесах». И мое тонко срезанное мясо заворачивают в вощеную бумагу. Не могу перестать думать о Дав, о том, что она чувствует и что переживает, хотя знаю, что должна перестать. Если буду слишком много об этом думать, мысли, как волна прилива, захлестнут мое сознание, и если я пущу эмоции на самотек, они размозжат мне кости и будут меня затоплять, пока не дойдут до края и не вытеснят из собственного тела, и тела уже никакого не будет, одна вода без костей.

Я бесполезна. Я осталась без школы. Макс даже не знает, что я не хожу в школу… так что я еще и необразованная. Неудачница. В шестнадцать лет уже неудачница. Кому я морочила голову, утверждая, что я умная, храбрая и сильная? Я нудная и слабая. Люди увидят Дав в ее каталке и меня, старшую сестру, нависающую над ней, как чудовищная башня, и подумают: жаль, что это случилось с малышкой. А ко мне будут испытывать естественное отвращение. Потому что Дав делала со своим телом все. А я со своим – ничего. Если бы я оказалась в инвалидном кресле, никто бы не заметил разницы.

Мама с Дав наверху, а мы с папой сидим внизу в маленькой кофейне. Терпеть не могу смотреть на больных детей. И перепуганных родителей. Мама присылает мне сообщение с фотографией: «Д. делают перевязку!».

Дав на фото улыбается, но мы с папой ничего веселого не видим.

– Жуть! – вздрагивает он. – Она в точности как картина Френсиса Бэкона ^[6].

Папа прав: ее голова в разнокалиберных шишках и разномастных отметинах. Мы увеличиваем снимок: вот это пятно засохшей крови в точности как черная фасоль из китайского магазина, сморщенное и страшное. Как кусок лакрицы, который пожевали и выплюнули. Волосы у нее жирные, их нельзя мыть из-за повязок.

– Нужно ответить, – говорит папа, протирая очки о свой траченный молью джемпер. – Придумать что-нибудь смешное.

Хорошо бы папа перестал использовать несчастье с Дав как повод пофлиртовать с мамой. А меня – в качестве Купидона.

– Есть хочешь?

– После такого – ни за что! – шучу я.

– Может, нам тогда пойти размяться? – Папа любит это слово.

Мы выходим с парковки, идем мимо неоновых машин «Скорой помощи», мимо каталок и носилок, и взъерошенных посетителей, ловящих такси, на улицу, назад к магазинам и нормальным людям. Людям, которые и не думают о больнице, пока она им не понадобится.

– Ты точно не хочешь съесть ланч? – спрашивает папа, поглядывая в меню на дверях кафе.

– Нет, я не голодна. – Я скольжу взглядом по скучному, предсказуемому меню. Втридорога. Невкусно. И полно непонятных слов, чтобы запудрить мозги.

– Нужно поесть. Ты весь день ничего не ела.

Я молчу.

– С тебя сейчас снят надзор, Блюбель, можешь не заморачиваться больше своей тетрадкой. Маме не до этого. Пойдем, съешь что-нибудь, – предлагает он. – Я вообще когда-нибудь предлагал угостить тебя ланчем? Это я-то – мистер Скупердяй? Ведь так вы меня называете? – Я улыбаюсь. – Пойдем, потом будешь распускать слухи о моей неслыханной щедрости. Редкий случай, не упускай!

– Но я правда не голодна, пап.

– Ну давай хоть меню посмотрим. – Он сдвигает очки. Заведение, в которое он зазывает, – что-то вроде клубного ресторанчика для актеров, в который я не собираюсь заходить, потому что папа сразу начнет говорить гадости о других посетителях: тот якобы украл у него роль, а этот должен ему пиво; а потом расстроится из-за того, что его фотографию сняли со стены, потому что он недостаточно знаменит.