Книга Носферату, или Страна Рождества, страница 56 – Джо Хилл

– Тебе понравилось лететь? – спросила она.

– Понравилось так сильно, что я уснул при взлете и пропустил всю потеху. Еще десять минут назад я был в Колорадо – и вот уже здесь. Разве это не безумие? Ни с того ни с сего так далеко перенестись?

– Так и есть, – согласилась она. – Полнейшее безумие.

Хупер сидел в собачьей переноске размером с детскую кроватку, и им обоим пришлось доставать его с ленточного транспортера. Изо рта сенбернара сочились слюни. В клетке возле его ног лежали останки телефонной книги.

– Что это? – спросила Вик. – Ланч?

– Когда он нервничает, ему нравится что-нибудь жевать, – ответил Вейн. – Совсем как ты.

Они поехали в дом Линды, чтобы перекусить сэндвичами с индюшкой. Хупер умял банку собачьих консервов, один из новых шлепанцев и теннисную ракетку, которую Вик даже еще не вынула из полиэтиленовой обертки. Несмотря на открытые окна, дом пропах сигаретным пеплом, ментолом и кровью. Ей не терпелось отправиться в путь. Она упаковала купальники, листы бристольского картона, чернила и акварельные краски, затем собрала в дорогу собаку и мальчика, которого любила. Она боялась, что не знает и не заслуживает его. Как бы то ни было, они поехали на север, чтобы провести там лето.

Вик Макквин пытается быть матерью, часть вторая, – подумала она.

Их ожидал «Триумф».

Озеро Уиннипесоки

18 июня

Утром Вейн нашел «Триумф». Вик сидела на пристани с парой удочек, которые не могла распутать. Она обнаружила их в чулане коттеджа – проржавевшие реликты восьмидесятых, с моноволоконными лесками, спутанными в большой клубок. Вик думала, что видела в каретном сарае ящик с инструментами, и послала Вейна поискать его.

Она сняла туфли и носки, опустила ноги в воду и, сидя на краю причала, пыталась распутать узел. Нанюхавшись кокса – да, такое тоже было в ее жизни, – она могла часами сражаться с каким-нибудь узлом, наслаждаясь этим, как сексом. Она играла узел, как Слэш – свое гитарное соло.

Но тут, через пять минут, она перестала заниматься путаницей. Бессмысленное занятие. В ящике с инструментами должен быть нож. Хороший рыбак знает, когда нужно распутывать леску, а когда можно резать ее к чертовой матери.

Тем временем солнце, сиявшее на воде, начало светить в ее глаза. Особенно в левый. Левый глаз казался твердым и тяжелым, словно был сделан не из мягких тканей, а из свинца.

Ожидая возвращения Вейна, Вик растянулась на горячем причале. Она хотела подремать, но каждый раз, засыпая, внезапно дергалась и понимала, что слышит у себя в голове занудную песню сумасшедшей.

Впервые Вик услышала ее в денверской психиатрической лечебнице, куда попала после того, как сожгла свой дом. Песня сумасшедшей девушки имела только четыре строчки, но никто – ни Боб Дилан, ни Джон Леннон, ни Байрон, ни Китс – не слагал четыре строчки в такой содержательный и эмоционально точный стих.

Эта песня разбудила ее в первый же вечер, проведенный в клинике. Женщина, которая пела ее, находилась в строгой изоляции. И она пела ее не для себя, а обращалась непосредственно к Вик.

Сумасшедшая выкрикивала песню по три-четыре раза за ночь – обычно тогда, когда Вик начинала засыпать. Иногда эта девушка смеялась так сильно, что не могла пропеть строчки от начала до конца.

Вик тоже отвечала ей криком. Она кричала, чтобы кто-нибудь заткнул эту мразь. Потом начинали кричать другие люди. Вся палата исходила воплями и визгом. Одни просили замолчать. Другие умоляли дать им поспать. Третьи предлагали остановиться. Вик не унималась и хрипела, пока черные люди в белых халатах не приходили и, сгибая ее вниз, не делали инъекцию ей в руку.

Днем Вик сердито всматривалась в лица других пациенток, выискивая следы вины и нервного истощения. Но все они выглядели истощенными и виноватыми. На занятиях по групповой терапии она внимательно прислушивалась к другим, надеясь, что полуночная певица выдаст себя хриплым голосом. Но все ее подруги по несчастью говорили хрипло – из-за тяжелых ночей, плохого кофе и сигарет.

В конце концов, пришел вечер, когда Вик перестала слышать песню сумасшедшей. Она подумала, что ту перевели в другое крыло – что администрация наконец проявила заботу о других пациентах. Лишь через полгода, выйдя из госпиталя, она узнала голос и поняла, кем являлась эта сумасшедшая женщина.

– Тот мотоцикл, который в сарае, тоже наш? – спросил Вейн.

Затем, прежде чем она разобралась с первым вопросом, он задал второй:

– Что ты пела?

Вплоть до этого момента Вик не замечала, что напевает песенку себе под нос. Исполняемая тихим голосом, она звучала намного лучше, чем в психушке, когда Вик выкрикивала ее под зловещий сумасшедший хохот.

Она села, потирая лицо.

– Не знаю. Ничего не пела.

Вейн с сомнением посмотрел на нее.

Он прошел по пристани семенящими осторожными шагами. Хупер бежал позади него, как послушный медведь. Вейн нес большую мятую коробку, вцепившись в нее обеими руками. Одолев треть пути, он не удержал саквояж и с треском уронил его на доски причала. Тот содрогнулся.

– Вот твой ящик с инструментами, – сказал Вейн.

– Это не он.

– Ты сказала, что он выглядит, как коричневая коробка.

– А эта желтая.

– Местами коричневая.

– Там въелась ржавчина.

– И что? Ржавчина коричневая.

Он открыл крышку ящика и нахмурился, глядля на содержимое.

– Ошибся, – сказала она. – С кем не бывает.

– Разве это для рыбалки? – спросил Вейн, вынимая любопытный инструмент.

Тот выглядел, как лезвие миниатюрного стилета – достаточно маленького, чтобы уместиться на ладони.

– У него серповидная форма.

Вик знала название этой отвертки, хотя прошли годы с тех пор, как она видела ее. Затем до нее наконец дошел вопрос, который Вейн задал, ступив на пристань.

– Дай мне взглянуть на коробку, – сказала Вик.

Повернув ее, она посмотрела на коллекцию из плоских ржавых отверток, манометра давления, насоса и старого ключа с прямоугольной головкой. На нем было оттиснуто слово ТРИУМФ.

– Где ты это нашел?

– Ящик стоял на сиденье старого мотоцикла. Мотоцикл переходит нам с домом?

– Покажи мне его, – сказала Вик.

Каретный сарай

Вик только один раз заходила в каретный сарай, когда впервые осматривала дом и владения. Она говорила матери, что приберется там и устроит художественную студию. Хотя ее карандаши и кисти до сих пор хранились в шкафу спальни, а каретный сарай оставался загроможденным, как в первый день, когда они приехали сюда.