Книга На златом престоле, страница 74 – Олег Яковлев

— Да полно тебе хихикать над словесами моими! — Семьюнко наморщил чело, пригладил ладонью взъерошенные рыжие волосы. — По делу я к тебе.

— Что ж, слушаю тя.

— Говорил раньше, и сейчас сызнова повторю: люба ты мне, красавица! Выходи за меня замуж! Не последний, чай, отрок еси на службе княжеской! — Семьюнко выпалил всё, что сказать хотел, в одно мгновение.

Он резко вскочил, рывком поднял её па руки, расцеловал в румяные лани ты. Она ответила ему осторожным нежным поцелуем. Он усадил её обратно на лавку и снова целовал: в тонкие розовые уста, в гладкое высокое чело, в носик остренький, мило подрагивающий при разговоре.

Оксана игриво отбивалась, шептала «Пусти, довольно!». Ударяла тихонько в грудь рукой в сафьяновой рукавице, смеялась. Потом вдруг резко оборвала смех, перестала улыбаться, ответила серьёзно:

— Выйду я за тебя. Вдоволь навдовствовалась! Не теперь токмо. Давай осенью. И ты с домом закончишь, и мне кой-какие дела в Коломые уладить надобно.

Как просто и быстро решились столь долгое время мучившие Семьюнку сомнения! Забилось радостно сердце отрока. Что ж, осенью, так осенью. Согласен он был ждать, терпеть, зная точно, что любим.

Схлынули, ушли, провалились в небытие страсти. Мерцали на столе тонкие свечи. Они сидели в полумраке, шептали друг дружке ласковые слова любви, и становилось им обоим от этих слов на душе тепло и спокойно.

Посольский поезд быстро промчался мимо киевских пригородных слобод, взмыл ввысь, пропетлял по склону горы, миновал густо застроенный Копырёв конец, скользнул в арку Жидовских ворот. Скрипели полозья, снег искрился и слепил глаза. Избигнев смахнул слезу, отодвинулся от окна, набросил на плечи кожух.

Возок круто остановился у врат собора Софии. Чинно, с достоинством сошёл молодой боярин со ступенек, огляделся, ловя любопытные взгляды встречных горожан. Вон там, вдали, за высоким забором и деревьями виден терем Нестора Бориславича. Избигнев вздохнул. Теперь Нестора нет в Киеве, не от кого и новости последние узнать. Вокруг Давидовича — одни приспешники его. Кроме того, знал Избигнев, многие родовитые киевские бояре держат сторону нынешнего великого князя. Но каковы в городе настроения? Что думают торговцы, ремественники, клир ^[228]? Неплохо было бы проведать, узнать их мнение. Впрочем, цель ныне у галицкого посланца была совсем иная.

Следом за Избигневом спустился со ступенек возка облачённый в рясу, в скуфейке на голове инок Тимофей.

— Вот мы и в стольном, — коротко бросил ему через плечо Ивачич.

Они перекрестились и склонили головы перед величественным собором со свинцовыми куполами. Зашли в храм, пали на колени, молились, ставили свечи, а думали меж тем о делах мирских. После службы расстались. Тимофей поспешил в Выдубецкий монастырь, Избигнев же — на Подол, где размещалось гостевое подворье.

Здесь, в Киеве, уже должны были находиться послы от Мстислава и Ярослава Изяславичей, от Ростислава Смоленского, от обоих Святославов — Ольговича и Всеволодовича, а также люди венгерского короля и польских князей. С ними надо было связаться, тайно встретиться и решить, как говорить с Изяславом.

Избигнев обрадовался, заметив на гостевом подворье знакомую сутулую фигуру посла короля Гезы — старого Дьёрдя Або. Вислоусый воевода, по всему видно, тоже узнал Ивачича. Супя седые брови, он сухо промолвил:

— Ждём тебя, боярин. Обсудить нужно дела наши.

Они проследовали в палату с длинным столом, крытым скатертью из простой домотканины.

Холопы разносили кушанья. Вскоре в палату вошёл низкорослый худой бородач в кафтане малинового цвета, с резной тростью в руке.

— Боярин Онуфрий аз есмь, посланник князя луцкого, — представился он и протянул Избигневу свою маленькую ладошку.

Голос у Онуфрия оказался неожиданно раскатистым и басистым.

Або и Избигнев разослали тайных гонцов к польскому послу и одному киевлянину, который выполнял поручение Святослава Всеволодовича. Встревоженные, те не замедлили приехать на подворье.

Следом явились два волынских богатыря, братья Жирослав и Гавриил Васильковичи. Представляли они в Киеве сразу трёх князей — Ростислава Смоленского, Мстислава Изяславича и Владимира Андреевича. За ними подошёл Жирослав Иванович — ближний боярин черниговского князя. Когда, наконец, собрались все вместе, долго обсуждали, как быть. То ли всем идти к Давидовичу, то ли каждому отдельно.

— Если вместе придём, испугается Давидович. Поймёт, что все владетели сговорились и требуют выдачи Берладника. Иначе может он нас не послушать, — говорил Избигнев.

— Верно. Разом и явимся, — хором поддержали его братья Васильковичи.

— Оно так. Токмо... знаю хорошо я Давидовича. Упрям и норовист, яко тарпан дикий. Мыслю, упрётся, и не убедишь его, — пробасил, поглаживая свою длинную окладистую бороду, Онуфрий. — Намекнуть надобно, что готовы мы рать начать, еже не выдаст галичанам Ивана.

— Мне мой князь тако не наказывал, — мотнул седой головой Жирослав Иванович.

Ему вторил посол Святослава Всеволодовича. Молчали, многозначительно переглядываясь, лях и угр.

Избигнев мрачно кусал уста. Едва сколоченный союз грозил в одночасье развалиться. Вот сейчас погрязнут они в ссорах, переругаются и разъедутся ни с чем. А Давидович с Берладником только посмеются над жалкими их потугами.

Встав с лавки и подняв вверх десницу, он оборвал споры. Сказал так:

— О войне говорить не следует. Мой князь тоже рати не хочет. Потребуем покуда по-хорошему, чтоб выдал Берладника. Откажет, тогда и думать будем, как быть. Князей наших известим, а там и поглядим, что да как. Главное, показать мы должны Давидовичу, что все заедино стоим. И что от требований своих не отступим.

Бояре согласно кивали головами. Всех план галицкого посланца устраивал. Порешили утром съехаться на княжьем дворе и с грамотами владетелей идти к Давидовичу.

Была оттепель. Светило солнце, било в глаза, снег таял, образуя чёрные прогалы и лужи. Липы и дубы стояли тёмные, без листвы, какие-то обнажённые и жалкие. Воздух, чистый, прозрачный, напоён был свежестью. Чувствовалось дыхание скорой весны. Хотя февральские вьюги ещё, конечно же, напомнят о себе. Могучий богатырь Днепр скован покуда льдом, но пройдёт, минует неделя — другая, и с грохотом начнут ломаться огромные льдины, и хлынет вода, зашумит яростно проснувшийся после долгой зимней спячки удалец, станет сбрасывать с себя ненужный тяжёлый панцирь, заиграет мышцами. А что будет в это время твориться на Руси? Наступит мир и тишина или, как не раз случалось раньше, загремит обнажённое оружие? Избигнев не ведал грядущего, знал он одно: жалко будет, до жути, если миссия их провалится и этот упрямый Давидович опять не захочет никого слушать. Ладно, коли сам потеряет стол и сбежит в свои леса вятичские, так ведь ввергнет сызнова землю Русскую в дикий кровавый круговорот, имя которому — усобица.