Книга Родина, страница 147 – Фернандо Арамбуру

– Вон и дочка твоя тоже смеется над тобой.

Если он поначалу и колебался, то не из-за опасения за свое здоровье и не из-за сомнений в собственных силах. Подумаешь, делов-то, сколько раз он откатывал запланированные этапы даже в самые дождливые дни? Правда, теперь при любой погоде – дождь ли, ветер ли, солнце ли жарит – он заявляется только на короткие дистанции, не больше пятидесяти – шестидесяти километров. Оно и понятно: возраст, болячки да и подъемы, которые с годами почему-то становятся все круче. Года три назад он отправился вместе с товарищами до Ондарроа. Вот и получил свое. На обратном пути грудь ходуном ходила. Будь осторожен, Хошиан, очень осторожен. Сколько раз тогда тебе пришлось устраивать передышки. Опоздал к обеду. Дома получил нагоняй.

Сейчас его колебания были скорее связаны с велосипедом. Намокнет, изгваздается, да и сломаться может, а ведь у него велосипед не какой-нибудь там плохонький (рама из углеродного волокна, автоматическое переключение передач). Какую кучу денег стоил! К тому же Хошиан потом понемногу еще и усовершенствовал его, заменяя то одну, то другую деталь на те, что получше и подороже. Поэтому, прежде чем тронуться в путь, он заглянул в “Пагоэту”, чтобы выпить чашку кофе с молоком, взбодриться и поглядеть, не расчистилось ли небо, так как все еще окончательно не решил, ехать ему или нет.

И все-таки поехал, а тут и дождь утих. Мало того, на небе появились просветы, и прежде чем Хошиан добрался до Сан-Себастьяна, где-то неподалеку от Мартутене выглянуло солнце. На Хошиане был клубный костюм: бело-зеленая майка и черные трусы, но шлем и перчатки он выбрал уже на свой вкус. Правда, сейчас он собрался в такое невеселое место, что непонятно, стоило ли… Но он боялся, как бы Мирен чего-нибудь не заподозрила и не начала донимать его вопросами и попреками.

Хошиан без особого труда одолел подъем в районе Эгиа. И на последнем отрезке увидел справа гомонящих детей, которые в школьном дворе разбились на группы для какой-то игры, а слева – цветочную лавку. И тут ему пришло в голову купить простой, дешевый букетик – потому что мне не нравится никакая пышность. Но, сойдя с велосипеда, тотчас обнаружил, что цепь с замком забыл дома.

Он поставил велосипед так, чтобы видеть его из лавки. А потом, то и дело поглядывая на улицу, объяснил продавщице, что ему нужно и для чего. В общем и целом он пробыл внутри не больше пары минут. Наотрез отказался выбирать из разных букетов. Вот этот мне вполне подходит. Заплатил и вышел, потом минут двадцать ждал перед кладбищенскими воротами, но шлема не снял, потому что руки были заняты: в одной был букет, другая вела велосипед.

На стене у ворот, рядом с черной вывеской, где были указаны часы посещений, висело объявление поменьше: запрещен вход с собаками и на велосипедах. Мать твою… И что теперь делать? Тем временем на остановке притормозил автобус. Из него вышла Биттори в черном пальто. Заметив, что Хошиан растерянно смотрит на объявление, пояснила:

– Можешь не беспокоиться, запрещено разъезжать на велосипеде между могилами, а если поведешь рядом с собой – пожалуйста.

– Точно?

– Пошли, Хошиан, тут и говорить не о чем.

Они миновали ворота. День был рабочий, и в этот утренний час на кладбище почти никого не было, только чуть повыше они заметили какое-то движение. Два дворника шли следом за шумной уборочной машиной. Так неужели кому-то помешает его велосипед, он ведь и не шумит, и не дымит?

Пока они поднимались по пологой дорожке между могилами и деревьями (соснами, кипарисами), увидели еще несколько одиноких посетителей среди густо усеявших землю серых пятен мрамора и цемента. Хошиан со своим велосипедом занимал половину дорожки. Биттори шла на один-два шага впереди, указывая путь. Но иногда оборачивалась, и он видел ее улыбку. Чему улыбается эта женщина в таком совсем не подходящем для веселья месте? Чокнутая, это уж точно.

– Я не знала, приедешь ты или нет.

– Как видишь, приехал.

– Значит, ты человек слова.

– Вы с моей дочкой меня подловили. Вот я и выполняю свое обещание. Остается надеяться, что и ты выполнишь свое – ничего не расскажешь Мирен.

– Тут ты можешь быть спокоен. Аранча ведь не случайно говорит, что у тебя доброе сердце. Достаточно взглянуть на букет. Чато будет ему страшно рад.

Хошиан изо всех сил старался спрятаться за щитом из сухой вежливости, но ее шуточки и похожие на бред заявления обезоружили его.

– Ладно тебе, ладно.

– А еще он позавидует, когда увидит тебя в клубной форме.

– Перестань.

– Почему? Я ведь сразу подумала, что ты специально так оделся – в память об его увлечении.

Наконец они дошли. Вдалеке, со стороны моря, сгрудились в одно огромное пятно тучи, сулившие неминуемый дождь, но над Польоэ по-прежнему сияло солнце. На покрытой асфальтом дорожке пятна от высохших луж становились все шире. Хошиан мрачно – или смущенно? – смотрел на могильную плиту: простой крест и четыре имени, выбитые одно под другим. Он не знал, кем были эти покойники, хотя по датам смерти (одна, например, относилась к 1963 году) и по общей для всех, за исключением одного случая, второй фамилии сообразил, что речь идет о родственниках старшего поколения. Самым последним стояло имя его друга. Без прозвища, конечно.

– Вот здесь он и лежит. Уж сколько лет дожидается, пока его перенесут на наше кладбище в поселок. Но мы до сих пор этого не сделали, опасаемся, как бы с ним не случилось то же, что и с Грегорио Ордоньесом – он похоронен вон там, чуть пониже. Если хочешь, я потом покажу тебе его могилу. Одно время плиту Ордоньеса то и дело исписывали всякими гадостями. Да ты, может, и сам читал об этом в газетах. Вы, abertzale, не оставляете в покое даже мертвых.

Хошиан понуро стоял рядом и молчал. Размышлял, молился? И вдруг он устремил взгляд на имя друга, на дату смерти. Смерти, которая настигла его на углу. На том углу, что отделял дом Чато от гаража, где он держал машину и велосипед. После даты смерти – возраст. Столько ему было в тот дождливый день, когда прозвучали выстрелы.

А Биттори все говорила и говорила:

– Вчера я сообщила ему, что твой сын наконец-то написал мне. И поверь, я страшно обрадовалась, узнав из письма, что стрелял не Хосе Мари.

Хошиан по-прежнему молчит. Этот человек весь пропитан робким, сосредоточенным молчанием, молчанием, которое обволакивает его снаружи и уходит внутрь, которое тянется из давних времен в день нынешний – в противовес говорливости Биттори, вдребезги разбивающей сокровенную атмосферу этого места и этого мига.

– А ты не хочешь теперь и ему сказать, что сказал мне там, на своем участке? Я думала, ты для того и пришел.

Наконец-то Хошиан позволил себе хоть какое-то движение. Какое? Он поворачивается лицом к Биттори. Брови нахмурены, вид печальный и глуповатый. Глаза слегка остекленели, и в них сгустилось что-то вроде тусклой мольбы: утихомирься, зачем ты меня так унижаешь.