Онлайн книга «Пообещай»
|
– Нет, просто всегда чисто. Не знаю, почему – мести не нужно. – Скучаешь? На нее взглянули хитро и тепло. Со скрытой грустинкой – мол, нет, конечно, я так не думаю. Но вдруг? – Я не скучаю. Мне здесь лучше – здесь есть ты. Под подошвами хлюпало; а у них одна на двоих согревающая нить под названием любовь. – Все хотел спросить – а сезоны-то у вас меняются? Ну, зима бывает, снег? – Зимы не бывает. Дар напряженно улыбнулся, качнул головой: – Снега нет, весны нет, грязи нет. Скучно ведь? – Скучно. Они добрели до проржавевшего указателя «Колчановка. 1 км». Дарин возле него остановился, бросил сумку на взгорок и трясущимися руками прикурил. * * * (Stephan Moccio – Manolete) Дед, кажется, жил здесь с основания «Колчановки». Рубаха насквозь сырая, с длинных седых волос текла вода, а ему хоть бы хны – копал себе землю, как заведенный. И это едва рассвело. Эмия приблизилась к чужому забору, взялась за него руками, крикнула: – Дедушка! Тот вздрогнул, но головы не повернул – подумал, послышалось. – Де-е-едушка! – Ась? И замерла черная от влажной почвы лопата; дед повернулся, сощурил подслеповатые глаза. – Здравствуйте, дедушка! Мы спросить хотели: Вы знаете, где дом Карины Войт? Подскажете нам? – Кого? – спросили надтреснутым, лишенным былой мощи голосом. – Карины Войт. Карины. – А-а-а… Сын, что ль, пожаловал? Куривший поодаль Дар попытался выпрямиться и принять вежливый благодушный вид – вышло не очень, – но старик уже перевел взгляд обратно на Эмию. – Долго ехал-то… Чего так долго? Эмия растерялась. – Деда, а дом-то где? – Дом-то? Вот он… – и большая маслатая рука махнула на строение аккурат после дедова забора. «Соседи?» – Только опоздал он, милочка… Она ждала его, ждала. Месяц, как схоронили. Эмия резко отпустила ограждение, будто то обожгло ей руки; Дар выронил из пальцев в грязь недавно прикуренную сигарету. – Схоронили на общем кладбище, за рощей. Только памятник не ставили – не на что. Найдете, ежели захочете. Надпись есть. А в доме открыто, заходите – сына она ждала… (Evanescence – Hello) Дар, кажется, умер снова. Он когда-то уже умирал – когда забирали от матери чужие руки, когда мелькали перед глазами ряды окон и чужие лица. Когда понял, что ждать некого и незачем. Старый одноэтажный дом зарос бурьяном. Сад давно не знал ни внимания, ни заботы – видать, хозяйка то ли была стара, то ли болела. «Но ведь в пятьдесят два – еще не старость…» «Месяц, как схоронили…» Он плакал и не замечал этого – шагал по протоптанной годами дорожке от калитки к двери, представлял, как земли касались материнские тапки. Сюда она выходила, встречала гостей, здесь, наверное, развешивала белье – на столбах остались обрывки веревки. Грела на печи воду, гремела тазами, вздыхала, устав… Висело над деревней серое небо; мокла обитая старым дерматином дверь. «Почему одна? Куда делся отец?» Мысль «умер раньше» Дар в мозг допустить уже не мог – не влезла. Замок никто не закрыл – видать, за домом следил дедок. «Долго ехал-то, сын…» Долго. И приехал к пустой избе, пустым глазницам слепого жилища с забитыми ставнями. Он не мог, не хотел представлять, как во дворе стоял гроб. Боялся, что сорвется и зарыдает, как маленький, упадет на землю, примется месить пальцами землю прямо на глазах у чужих. И потому смотрел, но не видел, просто шел. Открыл дверь, шагнул внутрь, миновал сени, оказался в чисто выметенной тихой комнате. Отыскал глазами узкую, ровно покрытую покрывалом кровать у стены, сел и закрыл лицо ладонями. «Я не успел…» И зарыдал тихо, высоко, зажимая рот руками. – Дар… Дар… Его гладили по коленям, но он не отнимал рук от лица, боялся видеть комнату. Вещи, которыми она пользовалась, чашки из которых пила, – все теперь пыльное, забытое. – Я не успел… Он убрал руки Эмии с колен и во двор выбрел почти на ощупь. Сел на мокрое крыльцо и вдруг понял, что один камень с сердца не снимет никогда – с ним его когда-нибудь и зароют. – Мама… Старая яблоня у стойки с инструментами, ржавая лейка у клумбы. Вдали за деревней легко и свободно шумел лес. Дар чувствовал, как крючит судорогой пальцы, и не мог их разжать даже для того, чтобы вытащить из пачки новую сигарету. Эмия сама не знала, что ищет, а, главное, зачем. Наверное, чтобы осталась память, чтобы у него осталось хотя бы ее фото. Если, конечно, вещи не отдали. Она смотрела за печкой, под кроватью; шукала пальцами по полкам, позади пыльных икон, сдвигала в сторону огарки свечей, возвращала на место. Здесь много и часто молились. От одиночества. Зря они приехали сюда – как больно. Может, если бы потом, после Ворот, он бы пережил, а теперь тяжело ей так же, как ему, как будто боль, разделившись на двоих, лишь усилилась. Черный от копоти совок для золы; старые полотенца с вышивкой. Красиво, рукодельницей была мама – жаль, что ушла, не дождавшись. Эмия беспрестанно смахивала с глаз слезы – мешали видеть. Альбом… Ящик… Что-нибудь. Наконец, ей повезло – под стулом в углу нашлась старая деревянная шкатулка с лакированной крышкой. На крышке молодцы и красны девицы, зима, кони, сани – лица, одежда, фон – все в трещинах. А в шкатулке груда писем и одно-единственное черно-белое фото на дне. Женщина на нем сидела прямо, будто фотографировалась на паспорт. В платке, уже немолодая, глаза печальные, усталые – «Дар, вот она…» Эмия зачем-то перевернула старый снимок – машинально, по инерции – и прочитала: – Мартемьянова Арина Валентиновна… Ари… Арина? Арина?! Зажав рот ладошкой, Эмия вынеслась на крыльцо, забыв запереть дверь. – Дар, посмотри! Возьми, посмотри, ну, посмотри же… Он не оборачивался, не протягивал руку, он как будто сделался старым, как этот дом. – Дар, посмотри на фото! Слова нажимали, дергали его за уши, теребили желающее впасть в кому сознание. |