Онлайн книга «Волоколамское шоссе»
|
Я рывком усилил бег. В немецкой цепи заметили нас. Красные траектории, скрещиваясь, прорезали воздух впереди и сзади, проносились над головой или с легким шипением потухали у ног. Немцы стреляли без прицела, с ходу, но множеством пуль. Сзади то-то упал. Донесся тонкий, хватающий за душу крик: – Товарищи! Я оглянулся, выкрикнул: – За мной! Подберут! Немцы по инстинкту преследования – ага, рус бежит! – тоже прибавили шагу. Но и лес, вот он, – в сотне шагов. И вдруг я с отчаянием почувствовал: выдыхаюсь. Сказался судорожный рывок средь пути. Пыхтение и топот все ближе. Бойцы нагоняют меня. Было приказано не сбиваться толпой. Но они все-таки сгрудились. Да, такая гоньба на виду у врага, под огнем автоматов, с засевшим в ушах пронзительным криком раненого, – это не учебное фланговое перестроение. Я вобрал сколько мог воздуха. – Отделение, стой! Понимаете ли вы? В одном этом миге, в этой команде, в одном слове «стой!» спрессовалась вся наша предыдущая история – история батальона панфиловцев. Сюда вошло сознание долга, и «руки по швам», и всегдашнее безжалостное: «Исполнять! Не рассуждать!», превращенное в привычку, то есть во вторую натуру солдата, и расстрел труса перед строем, и ночной набег на Середу, где однажды уже был побит немец, побит страх. А вдруг бы бойцы не остановились, вдруг бы с разгона кинулись в лес? Значит… значит, не жить бы тогда на этом свете командиру батальона Баурджану Момыш-Улы, Таков закон нашей армии – за бесславное бегство бойцов отвечает бесславный командир. Толпой, тяжело дыша, бойцы стояли – стояли! – подле меня. – Командир отделения! – Я! – Ложись здесь! Стреляй! Правофланговый! – Я! – Сюда! Ложись! Стреляй! Кто рядом? – Я! – Сюда! Ложись! Стреляй! Разомкнуться! Интервал – пять метров! Куда ложишься? Отбегай дальше. Здесь! Стреляй! Я допустил ошибку. Следовало залечь, не стреляя, изготовиться, прицелиться, чуть унять бешеный стук крови и потом, по команде, хлестать залпами. Бойцы стреляли вразнобой, с лихорадочной быстротой и лихорадочной неточностью. Выпуская потоки светящихся пуль, немцы шли на нашу цепочку, и никто из них не падал. Не по-вечернему яркое солнце бросало лучи сбоку, несколько встречь им. Они уже не казались черными, безличными. Солнце вернуло цвета. Под зеленоватыми касками белели безбородые лица, у некоторых поблескивали очки. Но почему, почему они не падают? Лишь тут я сообразил, что немцы, собственно говоря, еще далековато – в трехстах – четырехстах метрах. А мы сгоряча палили, оставив прицельную рамку на первой черте, на стометровке. – Прицел два с половиной! – крикнул я, перекрывая трескотню. Через поле по нашему следу подбегало отделение Толстунова. Из-за домов Новлянского показалось третье. Из села выносились груженые повозки. Ездовые нахлестывали коней. Немцы надвигались. В их цепи упал один, другой… Но и у нас кто-то застонал… Дальний край вражеской шеренги скрылся за домами. Противник уже в Новлянском. Мы отдали село. А другие шагают, шагают… Сейчас им скомандуют: бегом! Я измерил глазом расстояние. Сомнут! Эх, если бы вы испытали это сосущее тошнотворное предчувствие: сомнут! Пулемет! Где вы, Бозжанов, Мурин, Блоха? Где пулемет, пулемет? Рядом кто-то вскрикнул, запричитал: – Ой, ой, смертушка! Ой, ой!.. Страдальческий крик дергал нервы, уносил мужество. Каждому чудилось: сейчас то же будет и со мной, сейчас и в меня попадет пуля, из тела забрызжет кровь, я закричу смертным криком. Я сказал: каждому… Да, и мне… Да, от этих жутких всхлипываний содрогался и я: от живота к горлу подползал холод, лишающий сил, отнимающий волю. Я посмотрел туда, откуда неслись вскрики. Вон он, раненый, полулежит на снегу, без шапки; по лицу размазана свежая кровь; она стекает с подбородка на шинель. Какие у него страшные белые глаза: глазные орбиты расширились, белок стал необычно большим. А неподалеку кто-то лежит, уткнувшись лицом в снег, сжав голову руками, будто для того, чтобы ничего не видеть, не слышать. Что это – убитый? Нет, мелкая дрожь трясет его руки… Рядом чернеет на снегу полуавтомат. Кто это? Это красноармеец Джильбаев, мой сородич, казах! Он невредим, он струсил, мерзавец! Но ведь и мне только что хотелось вот так же уткнуться лицом, втиснуться в землю, – а там будь что будет. Я подскочил к нему: – Джильбаев! Он вздрогнул, оторвал от снега землисто-бледное лицо. – Подлец! Стреляй! Он схватил полуавтомат, прижал к плечу, торопливо дал очередь. Я сказал: – Целься спокойно. Убивай. Он взглянул на меня. Глаза были все еще испуганные, но уже разумные. Он тихо ответил: – Буду стрелять, аксакал. А немцы идут… Идут уверенно, быстро, в рост, треща на ходу автоматами, которые будто снабжены длинными огненными остриями, достающими до нас, – так выглядят непрерывно вылетающие трассирующие пули. Я понимал: немцы стремятся оглушить и ослепить нас, чтобы никто, не поднял головы, чтобы никто не смог хладнокровно целиться. Где же Бозжанов? Где пулемет? Почему молчит пулемет? А раненый все вскрикивает. Я подбежал к нему. Увидел вблизи залитое кровью лицо, красные мокрые руки. – Ложись! Молчи! – Ой… – Молчи! Грызи тряпку, грызи шинель, если тебе больно, но молчи. И он – честный солдат – замолчал. Но вот наконец-то… наконец-то трель пулемета… Длинная очередь: так-так-так-так… Ого, как близко подпустил их Бозжанов! Он сумел выдержать, ничем себя не выдав, до крайнего момента. Зато теперь пулемет разил кинжальным огнем – внезапно, на близком расстоянии, насмерть. Первые очереди подрезали центр немецкой цепи. О, как там заметались! Я впервые услышал, как заголосили враги. Мы потом не раз убеждались, что такова одна из особенностей гитлеровской армии: в бою при заминке или неудаче подстреленные немцы орут в голос, призывая помощь, – так почти никогда не кричат наши солдаты. Но вместе с тем перед нами была муштрованная, управляемая сила. Прозвучала иноземная команда, и немецкая цепь, не тронутая с нашего края пулеметом, разом легла. Ну, теперь можно вздохнуть. Через минуту ко мне подполз Толстунов. – Как думаешь, комбат? Ура? Я отрицательно повел головой. В рассказах для легкого чтения это очень легко, очень просто: «ура» – и немец побежал. На войне это не так. Но «ура» в тот вечер все-таки раздалось. Не один мой батальон существовал на свете, и не я один управлял боем. «Ура» возникло там, откуда не ждали его ни мы, ни немцы. |