Книга Защищая Джейкоба, страница 34 – Уильям Лэндей

– Ваша честь, – елейно пожал плечами Лоджудис, – как представитель судебной власти, я обязан сообщать о подобных вещах. Если мистер Клейн чувствует себя задетым…

– А отказывать обвиняемому в праве выбора адвоката согласно его желанию вы тоже обязаны? И называть его лжецом еще даже до того, как начались слушания дела?

– Так, – произнесла Дурдес, – вы оба. Мистер Лоджудис, возражения стороны обвинения против кандидатуры мистера Клейна приняты к сведению и отклонены. – Она оторвалась от своих бумаг и устремила на него взгляд поверх своей кафедры. – Не слишком-то увлекайтесь.

Лоджудис ограничился тем, что разыграл пантомиму несогласия – наклон головы, вскинутые брови, – чтобы не выводить судью из себя. Однако же на теневом суде общественного мнения он, вероятно, заработал очко. Завтра же в газетах, на ток-шоу на радио и интернет-форумах, где обмусоливали это дело, будут обсуждать, действительно ли Джейкоб Барбер пытался вести нечестную игру. В любом случае в намерения Лоджудиса никогда не входило кому бы то ни было нравиться.

– Дело передается на рассмотрение судье Френчу, – приговорила Дурдес Ривера и протянула досье делопроизводителю. – Суд удаляется на десять минут.

Она бросила недовольный взгляд на оператора и журналистов в конце зала и – если мне это не почудилось – на Лоджудиса.

Залог был внесен без проволочек, и Джейкоба передали нам с Лори. На выходе из здания суда нам пришлось пробиваться сквозь строй репортеров, которых с тех пор, как мы приехали, стало еще больше. Вдобавок ко всему они еще и стали агрессивнее: на Торндайк-стрит даже попытались остановить нас, перегородив дорогу. Кто-то – возможно, один из журналистов, хотя никто точно этого не видел, – толкнул Джейкоба в грудь, отчего тот отлетел на несколько шагов назад. Видимо, репортер пытался добиться от него какой-то реакции. Джейкоб не отреагировал никак. На его непроницаемом лице не дрогнул ни один мускул. Даже самые вежливые из них пытались остановить нас не мытьем, так катаньем: они спрашивали, можем ли мы рассказать, что произошло в зале суда, как будто не знали этого. Как будто не видели все заседание в прямой видеотрансляции и не получали сообщений от своих коллег.

К тому моменту, как мы завернули за угол и подъехали к нашему дому, все были выжаты как лимон. Самой измочаленной выглядела Лори. Волосы ее от влажности начали виться мелким бесом. Лицо казалось измученным. С того момента, как разразилась катастрофа, она неуклонно теряла в весе, и ее миловидное личико в форме сердца осунулось и похудело. В тот момент, когда я сворачивал на дорожку, ведущую к нашему дому, Лори вдруг ахнула:

– О господи! – и зажала рот ладонью.

На фронтоне нашего дома, выведенная жирным черным маркером, отчетливо виднелась огромная надпись.

Буквы были большими, ровными и писались явно не в спешке. Стены нашего дома облицованы светло-коричневым сайдингом, и с краю каждой дощечки черная линия прерывалась, прежде чем продолжиться в начале следующей. Если не считать этого, надпись была выведена аккуратно, посреди бела дня, пока мы отсутствовали. Когда мы с утра уезжали, граффити на стене не было, в этом я совершенно уверен.

Я оглядел улицу. На тротуарах – ни души. Чуть дальше по улице у обочины был припаркован фургон озеленительной бригады. Невидимые, они громко жужжали где-то своими газонокосилками и гудели пылесосами для уборки листьев. Не было видно ни соседей, ни кого-либо еще. Лишь аккуратные зеленые лужайки, цветущие розовые и фиолетовые азалии да вереница старых кленов, тянущаяся вдоль всего квартала и дающая густую тень.

Лори выскочила из машины и бросилась в дом, оставив нас с Джейкобом безмолвно таращиться на надпись.

– Джейк, не бери эту мерзость в голову. Они просто пытаются тебя запугать.

– Знаю.

– Это всего лишь один идиот. Это дело рук одного-единственного идиота. Не все такие. Люди про тебя так не думают.

– Именно так они и думают.

– Не все.

– Разумеется, все. Ничего страшного, пап. Мне наплевать.

Я обернулся, чтобы посмотреть на Джейкоба на заднем сиденье:

– В самом деле? Тебя это не задевает?

– Нет.

Он сидел, скрестив руки на груди: глаза сощурены, губы сжаты.

– Если бы тебя это задевало, ты бы сказал мне?

– Наверное.

– Потому что нет ничего зазорного в том, чтобы испытывать… боль. Ты это знаешь?

Он пренебрежительно нахмурился и покачал головой, ни дать ни взять император, отказывающийся даровать прощение. «Они не могут сделать мне больно».

– Ну, скажи мне. Что ты чувствуешь в глубине души, Джейк, прямо сейчас, в эту самую минуту?

– Ничего.

– Ничего? Быть такого не может.

– Ты же сам сказал, что это всего лишь один-единственный придурок. Один идиот, не суть важно. Ну, то есть ты же не думаешь, что ребята никогда ничего плохого мне не говорили? Что, по-твоему, делается в школе? Это, – сын мотнул подбородком в сторону граффити на стене, – всего лишь другой вариант.

Я пристально посмотрел на него. Он не шелохнулся, лишь его взгляд скользнул с меня на пейзаж за окном машины. Я похлопал его по коленке, хотя с водительского сиденья тянуться было неудобно – у меня получилось лишь постучать кончиками пальцев по его твердой коленной чашечке. Вдруг подумалось, что вчера вечером я дал ему плохой совет, когда велел держаться. Грубо говоря, я потребовал от него быть таким же, как я. Но теперь, видя, что он воспринял мои слова как руководство к действию и маску показной непробиваемости, точно малолетний Клинт Иствуд, я пожалел о своем комментарии. Мне хотелось снова увидеть лицо моего Джейкоба, моего бестолкового, неуклюжего сына. Но было уже слишком поздно. И все равно эта показная крутость до странности меня трогала.

– Джейк, ты потрясающий ребенок. Я горжусь тобой. Сначала то, как ты держался на суде, теперь вот это вот. Ты замечательный дитятя.

– Ну да, угу, пап, – фыркнул он.

Когда мы вошли в дом, Лори, стоя на четвереньках, рылась в шкафчике с бытовой химией под кухонной раковиной. На ней был все тот же самый темно-синий костюм с узкой юбкой, который она надевала в суд.

– Брось это, Лори. Я сам с этим разберусь. Пойди отдохни.

– Когда ты с этим разберешься?

– Когда ты хочешь.

– Ты вечно обещаешь со всем разобраться, а потом ни с чем не разбираешься. Я не желаю видеть эту мерзость на стене моего дома. Ни единой минуты. Я не намерена оставлять ее там.

– Я же сказал, что со всем разберусь. Пожалуйста. Отдохни.

– Как я могу отдыхать, пока она там? Честное слово. Ты видел, что они написали? На нашем доме! На нашем доме, Энди, и ты хочешь, чтобы я пошла отдыхать? Потрясающе. Это просто потрясающе. Они пришли сюда и разрисовали наш дом, и никто даже слова не сказал, никто даже пальцем о палец не ударил, ни один из наших ублюдских соседей. – Слышать из ее уст грубость было непривычно. – Надо заявить в полицию. Это же преступление, нет? Это преступление, я знаю. Это вандализм. Звоним в полицию?