Книга Пиши рьяно, редактируй резво, страница 64 – Егор Апполонов

– Об этом есть студенческая статья Дмитрия Сергеевича Лихачева «О некоторых преимуществах старой русской орфографии», за которую он попал в Соловецкий лагерь. Там он подробно эту проблему рассматривает. Я же скажу коротко: языковые реформы обедняют культуру. «Ненужные» вроде бы буквы на самом деле очень важны: они отражают историю слова, а в конечном счете – и языка.

– Из ваших текстов и интервью можно понять, что для вас очень важны путешествия. Что вы привозите из них?

– Привожу впечатления. Путешествия как бы спрессовывают время. Количество встреч, пейзажей, интерьеров увеличивается в разы. И это делает жизнь интенсивнее. Существует, правда, опасность перенасыщения – и тогда все сбивается в один малопривлекательный ком. Тогда остается только катить его, подобно жуку-скарабею. Вытащить из этого сплава что-то конкретное уже невозможно.

– У вас есть талисман?

– У меня на столе стоит фотография моего покойного кота. Над первыми романами мы работали вместе. Мне его очень не хватает.

– Вы недавно обмолвились, что текст, над которым вы работаете сейчас, может стать вашим главным романом. Почему вам так кажется?

– Главным – для меня. Очень субъективная оценка, так что можно не обращать на нее внимания.

– Вы возглавляете Центр по изучению современной русской литературы. Расскажите, пожалуйста, чем конкретно занимается этот центр?

– Этот центр издает ежегодник «Текст и традиция». В нем печатаются не только сотрудники Пушкинского Дома, но и литературоведы из многих стран, а также писатели. Эти тома можно полистать на сайте нашего Дома.

– Чтобы подвести итог: согласны ли вы с утверждением лауреата «Большой книги – 2017» Льва Данилкина, что хороший текст сам найдет издателя? Вернее, издатель сам найдет хороший текст…

– Думаю, что Данилкин совершенно прав: хорошие тексты не пропадают. Вот представьте себе, что на тротуаре лежит пятитысячная купюра. Поверьте: никто из прохожих не спутает ее с конфетной оберткой. И я не знаю того, кто поленился бы ее поднять.

Ольга Брейнингер – о творческом пути писателя, текстурности текстов и литературном фанатизме.

– Для тебя творчество – перманентное состояние или это нечто преходящее, импульсивное? Ты готова творить ежедневно и ежечасно – или пишешь лишь тогда, когда загораешься, а если пламя угасло, то начинаешь заниматься чем-то еще?

– Второе. Я не пишу каждый день. Отчасти это связано с тем, что у меня много проектов. Сейчас в приоритете докторская диссертация. Работать одновременно над двумя проектами сложно, поэтому приходиться выбирать, переключаться. Написать кусок докторской, а вечером кусок романа – это не обо мне. Переключатель сломается на второй день. Я постоянно слежу за всем, что меня окружает, осмысливаю это. Интересно наблюдать за блогерами, потому что я раньше не видела, как они работают. Завораживает, как блогеры обращаются с мыслью, как работают с контентом. Все, что появляется, блогер немедленно фиксирует. У меня не так – если я сразу что-то запишу, мысль так и погаснет, не получив дальнейшего развития. А если мысль останется в голове, то прорастет там, переплетется с другими мыслями. И вот когда в голове все доходит до точки кипения – тогда да, пусть весь мир подождет.

– Мир подождал, и появился роман «В Советском Союзе не было аддерола». Как ты оцениваешь текст?

– Мне понравилось, как сказал Алексей Поляринов: когда ты пишешь первый роман, ты учишься писать первый роман. Это чертовски верно. Я спросила у Поляринова после презентации «Центра тяжести», его дебютного романа: «Ты уже жалеешь, что твой роман увидел свет?» Он сказал, что да. И я тоже очень сильно жалею об этом.

– Почему?

– Мне запали в душу слова Михаила Шишкина ^[376], что единственное чувство, которое писатель может испытывать после своей первой публикации, – это стыд. «Аддерол» был опубликован через три года после написания. Эти три года я понемногу литературно социализировалась, начала писать на регулярной основе. Я вышла на другой уровень, как мне хочется надеяться, профессионализма. Я знаю, что «Аддерол» несовершенен, знаю, в чем именно, и хочу дальше работать по-другому.

– Может быть, в этом несовершенстве и есть очарование текста, его настоящесть?

– Отчасти да. Когда мы с редактором «Редакции Елены Шубиной» Аней Колесниковой (она великолепно поработала с текстом) готовили «Аддерол» к печати, были моменты, которые я хотела переделать, но Аня говорила: не нужно этого делать, потому что ты испортишь главное, что оживляет текст. Мне понравилось, как мы работали с текстом, потому что моя внутренняя установка – на «текстурность» письма. Я ненавижу гладкий текст. Читатель проскальзывает по гладкому тексту, нет сцепления.

– Что в твоем понимании «текстурность» текста?

– Мне нравится, когда чтение связано с внутренним преодолением сопротивления.

– Ты говоришь о языке или образах, метафорах?

– Я говорю о языке.

– То есть ты сейчас отсылаешь к Набокову? Такому вот лингвисту-лингвисту?

– Я больше думаю об Эллисе ^[377]. Мне нравится, когда текст сохраняет грубость. По-английски это называется raw, но это значит не «сырой», а в моей интерпретации – фактурный, грубоватый, зернистый. То есть настоящий.

– Что значит «настоящий»?

– Когда текст не заполирован редактурой. Когда он живой. Когда ты оставляешь в тексте заусенцы специально, чтобы сохранить внутреннюю энергию. Когда я читаю книги, для меня это первый критерий, по которому я оцениваю написанное: насколько в тексте ощущается внутренний двигатель, стихийная потоковая сила. Все это легко убить, если перередактировать. С Аней Колесниковой, моим редактором, в этом смысле было прекрасно работать, потому что она понимала, чего я хочу, и в моменты сомнений говорила: «Так, нам пора остановиться. Ты помнишь, что мы хотели сделать?»