Онлайн книга «Долгое дело»
|
— Господи, в детство залез… — Ваш классный руководитель не терпел, одну песню. Вы заказали ее в концерте по заявкам как якобы любимую. — Когда это было-то… — Перед поступлением в институт, на юге, вы раздевались на пляже догола, и, пока мужчины на вас смотрели, ваш дружок чистил их карманы. Об этом даже газета писала. Кстати, тогда вы избежали суда как несовершеннолетняя. — Миновал срок давности. — Студенткой на вскрытии вы украли с трупа золотую коронку, за что вас чуть не исключили. — По молодости. — Вы отказались сдавать экзамен, потому что умер ваш отец. Когда студенты пришли с соболезнованием, дверь им открыл отец. — Студенческие шалости. — Мать вы отдали в дом престарелых, хотя имели и деньги, и все условия… — А это по закону, — перебила она. — Вы много лет жили одной семьей с гражданином Сивограковым, начальником снабжения, а когда его разбил паралич, то ушли буквально на второй день. — Это мое дело. — В прошлом месяце в магазине самообслуживания вы тихонько опустили в сумку соседке по лестничной площадке бутылку коньяка, за что та была задержана как воровка, — с возрастающим злорадством сообщал Рябинин. — Может быть, хватит?! — не выдержала Калязина. — Хватит, — согласился он, скорее остановленный своим злорадством, чем ее окриком. Злорадство — как прущая крапива. Он хотел задержаться на нем, чтобы решить: откуда оно, нужно ли и зачем? Но злорадство, придавая голосу каркающий тембр, уже бросило в лицо Калязиной: — В этих бумагах описана такая грязная жизнь, что их противно брать в руки. Он увидел страшное лицо — волевое, надменное, привыкшее повелевать, которое сейчас хотело унизиться. С него и властность не ушла, и лесть уже появилась. — Сергей Георгиевич, не подшивайте их к делу… — Уж не просите ли вы у меня помощи? — спросил Рябинин злорадно, все злорадно. — Пусть вам помогает карр-камень. Она вновь опала, словно этим карр-камнем он проткнул ее и выпустил все силы. — Неужели в вашей жизни не было зигзагов? — вяло спросила Калязина, потеряв к нему интерес. — Зигзаги были, но не аморальные. — Мне хоть есть что вспомнить, а вы чадите… — Неужели? — Я вам расскажу притчу… У нее еще были силы — на притчу. — Умер один гражданин и попал на тот свет. Стали думать, куда его — в рай или в ад. Решили проверить… Пустили в одну комнату с драгоценностями не берет. Пустили в комнату с яствами и винами — не пьет. Пустили в комнату с красавицами — не трогает. Доложили богу. Всевышний и говорит: «Отправьте его в ад, — в раю дураки не нужны». — Аделаида Сергеевна, чего же вы не в рай попадаете, а в заключение? — Потому что вы не бог. — С богами вы еще встретитесь. Я имею в виду судей. Она закрыла глаза, показывая, что говорить больше не о чем. Разве это допрос? Да он и не может ее допрашивать от какой-то дрожи внутри, от крапивного злорадства. Это не допрос — это месть. — Ну, так назовете соучастника? — Меня арестуют? — открыла она глаза. — Да, после допроса прокурором, — жестко ответил Рябинин, представляя, как ее арестовывают, как она видит постановление, смотрит на печать, расписывается, и ее увозят в следственный изолятор, в камеры. Рябинин снял очки и обдул чистые стекла: он ли это? Тот ли, который после любого ареста терял аппетит? Тот ли, которого товарищи звали «гуманненьким»? И где ж найденный им смысл жизни, где ж любовь к себе подобным? Но умершая Пленникова, но его страшная ночь в городской прокуратуре… — У меня просьба, — тихо сказала Калязина. — Да-да, — с готовностью отозвался он, чтобы заглушить свое злорадство. — Я хочу попрощаться с Роем. — С овчаркой? — Да. — А с близкими людьми? — У меня их нет. Из дневника следователя. Разве можно ругать человека утром, когда он только что проснулся? Это то же самое, что увидеть за окном черное солнце. У человека впереди день — их не много у него… Разве можно ругать человека, когда он уходит на работу? Он же на работе, на деле. Он должен знать, вернее, должен чувствовать, что дома его ждут и о нем думают. Иначе не работа. Разве можно ругать человека, когда он в пути? Ведь он ловит волны, как приемник, — ловит теплые волны из дому. В пути без них нельзя, без них тяжело. А разве можно ругать человека, когда он вернулся домой? Он же у себя дома, он же вернулся, и еще неизвестно, что он пережил на работе и в пути… И можно ли ругать человека на ночь? Ты же с ним расстаешься на восемь часов. Он должен выспаться и увидеть свои приятные сны. Разве можно ругать человека утром?.. О допросе прокурор не спрашивал, закуривая медленно и выжидательно. Но и Рябинин молчал о допросе, — ему казалось, что есть другой разговор, более серьезный и крайне необходимый, и этому разговору следует быть до всяких других бесед и слов. — Сегодня Лида нашла у меня пару седых волос, — сказал Рябинин. Юрий Артемьевич улыбнулся, как старый учитель наивности ученика. И провел рукой по колкой своей шевелюре. Рябинин проследил движение руки… Боже мой, когда-то чуть седенькие виски прокурора теперь блестели начищенным мельхиором и все разгорались, расползались, заливая светом всю голову. — Почему один человек не давал житья многим? — спросил Рябинин, намереваясь спросить не так и, может быть, не совсем о том. — Вопрос мне? — удивился прокурор, хотя в кабинете больше никого не было. — Она взяла у нас почти год жизни. — Тогда и я вас спрошу: чего же мы стоим, если преступница берет нашу жизнь годами? — Хотите сказать, что дело не такое уж и сложное? — Я этого сказать не хочу, но другие скажут. Нет ведь ни убийств, ни запутанного бухгалтерского учета, ни розыска сбежавших преступников… — Юрий Артемьевич, сложности уголовного дела определяется не убийствами и розысками, а сложностью человеческих отношений, которые лежат в основе преступления. Но он хотел сказать не это — другое его занимало. И промелькнуло, исчезая… …Самые интересные мысли те, которые не высказать… — Не призналась? — догадался прокурор. Вот: — Почему, Юрий Артемьевич, мы так долго не могли с ней совладать? Ведь она одна, а нас много… |