Онлайн книга «Замыкающий»
|
– Пусть сама трескает, – ответил Ромка. – Деньгами возьмешь? – полюбопытствовала Мотя. – С тебя возьмешь!.. – Ну так я, конечно, жадная. У меня денег – мешки. Вон по всем кладовым рассованы. В матрасовки зашиваю. Ты глянь, на чем спишь. Пори да бери. Ромка посвистел в потолок, ушел в горницу. Там он лег, задрал ноги на головку кровати, затренькал на гитаре: – Сижу на нарах, как король на именинах… – Скоро сядешь. – Ну ты в мои дела не лезь… – Мне б свои проворочать. Не лезь!.. Мои дела – тока деньги вам совать. Хватит. Отсовала. До потолка вымахал. Сам горбаться… Ромка тренькал. Мотю разносило: – Я им не мать. Я им сберкасса. Дай да дай. А работать за их Ванька Ветров будет. Женился – развелся. Год не жил. Может, ты мне и своего сынка подсыпешь? До кучи. Давай! – Не волнуйся, не подсыплю. – И на этом спасибо. Я сама рожала, сама ростила. Я от вас не бегала. Я теперь, конечно, нехороша. Силов у меня нет. Че теперь с меня взять? – С тебя возьмешь! – А ты не взял? – вскипела Мотя. – Обошла я тебя, сироту! Обидела. С армии пришел, костюм купила, пальто с шапкой купила, за полботинки – в город ездила – песят рублей отдала. Платочки носовые и то сама справила. А я их всего песят получаю вместе с сиротскими… Колька… Колька… Иди обуйся, хватит с собаками лизаться… А невесту привел. Кралю свою… Хвастал – у нее родня богатая. Отец машину имеет. А не больно-то оне на свадьбу разорились. Опять у Моти загривок трещал. А они мне даром не достаются, денежки-то. Мне их твой батенька с того свету не шлет. – Мотя, ты что, Бог с тобой! Прикуси язык-то. Совсем краю не знаешь. – С имя вспомнишь про край. Как же. Свалился мне он на шею. Дай ему, и все. Сходи вон возьми. Тайга большая. Покланяйся каждой ягодке. Мать уже ноги до заду сточила, бегала тебе на свадьбу сколачивала. Я их сорок ведер вынесла – и все продала. Кольке котелка не оставила. А его тоже подымать надо. У него одна я для жизни. Вот ты ему дядя родной. Конфетку хоть бы раз привез… Сима учуяла близкие Мотины слезы и решительно встряла в разговор: – Рома, хватит. Рома, помолчи. Уступи матери. Откель вы такие наросли-то, бестолковые… А? Со двора долетел пронзительный Колькин вой. Отрывисто и часто залаяла Лиска. Мотя схватилась за сердце, вылетела на крыльцо, за нею спешно подалась Серафима. Ромка тоже бросил гитару. Колянька, ухватившись руками за пятку, катался по траве и горланил. – Чего, чего! – причитала Мотя, подлетая к нему. Она схватила внука за ногу, увидела кровь на пятке. – Проткнул, бродяга. Я так и знала. Пупок нечищеный. Сколь тебе будет бабка долдонить – обувайся, обувайся. – Мотя хлестанула мальчонку по затылку, тот орал, выворачивался, а Мотя норовила нашлепать его по заднице. Наконец подоспела Сима и отняла мальчонку. Пятку промыли водой, наложили на прокол подорожник, Мотя разорвала свой старый платок, перевязали. – Теперь шлындай. Летай. Допрыгался. На шум выскочила старуха Пана. Она и пригрела обиженного и пораненного Коляньку, повела к себе. Завернул Данилыч. Стоял в кирзовых сапогах. Байковая его рубаха, застиранная уже, но ладно пригнанная, была хорошо и недавно проглажена, еще не остыл на ней горячий дух утюга; ведерный горбовик за спиной. Увидев Данилыча, Сима поспешно одернула юбку, платок оправила. Данилыч невысок, жилист, подборист и крепок. Голову держит чуть скособоченно, как бычок, правая бровь, перебитая в войну, как бы раздвоена; она выше и шире левой, глаза глубоко сидят, и в них не сразу поймешь, что есть. Держится Данилыч особнячком, говорит мало, его и не заметишь сразу, кивнет головой и молчит. И все сзади да позади норовит держаться. А обернешься – два огонька волчьих, въедливые, зоркие, с ехидцей, насквозь буровят. Данилыч любит чистоту и порядок. Мотя ткнула в голый бок Ромку. – Оденься, жигла. Данилыч не удостоил Ромку вниманием, слегка кивнул Моте, а с Симы глаз не сводил. Достал кисет, он так и не привык к сигаретам, с махрой надежнее и проще. Руки у него как бы покрученные, бугристые, сизоватые, пальцы он ломал в молодости, так они наперекосяк срослись. – Раненько битва у вас, – заметил он. – С имя рази не согрешишь, – ответила Сима, не подымая глаз. – Доброе утречко, Яков Данилыч. – Здравствуй, Симушка, как спалось? – Какой у старухи сон. Только что голова на подушке полежала. – Иль заботы одолели? – А как без их? Ты ведь знаешь про горе мое… – Эх, баба. А мне-то чего жизни не даешь? – Да хватит уж про одно, Данилыч. С утра еще не начинали. Говорено сто раз. Не будем больше. Ты ключ оставил? Не то приберу забегу. Может, сварить что? – Да я далеко пойду. Может, и заночую, если ночь приспеет в пути. Не суетись, спасибо тебе… – Глянь-ко, электричка. Во времечко-то! Только что чаю пооткушали. Нежли десятый… – Вовремя, – подтвердил Данилыч, глянув на свои часы. Электричка приостановилась на минутку, высыпала горстку людей и скрылась. От горстки отделились трое и свернули на тропу к их дому. Остальные разбрелись по насыпи в обе стороны и сразу исчезли в лесу. – Сюда идут, – вздохнула Сима. Трое молодых парней спускались с насыпи к калитке их дома. – Никого не пущу! – с крыльца крикнула Мотя и хлопнула дверью. Жук тоже вышел глянуть на приезжих… Он посмотрел на них тяжело и подозрительно, потом, сообразив что-то, снял замок со стены своей веранды и подался к бане. Первым по тропе шел Герка. Фамилию его старухи не знают. Он уже пятый год ездит на разъезд, чувствует себя здесь хозяином. Здоровый, вздутый, как бычий пузырь, Герка шел вразвалочку. Лицо у него плоское и жиденькое, как блин. Глазки косоватые, как тараканы суетливые, а пупырышек носа так мал да еще перебит в переносице, что, если бы у Герки были щеки, носа никто бы и не заметил посреди лица. Мотя, впервые увидев Герку, охнула: – Ой боров… Ну и боров. – И велела ему на чердак не лазить – еще проломит его. Герка ночевал на веранде, прежде чем лечь, загораживал кровать свою стульями, веранду закрывал на крючок и на палку и ночью никого не впускал в дом. За это Мотя и терпела его. То ли похваляясь, то ли вправду, Герка рассказал старухам, что был он классный боксер и его вся шушера городская как огня боялась. Сколько Мотя ни пытала его, кто же эта шушера, Герка ничего толкового не объяснял, ухмыльнувшись, только отмахивался: – Ну, все… эти… сволочи!.. Однажды он в драке убил мужика-соседа. Просто убил, без усилий, трахнул ему кулаком по лбу, тот свалился и умер. За семь лет отсидки на казенных харчах Герка опустился, ожирел, отрастил живот и стал неповоротлив. Он туго соображает, поэтому говорит мало и всегда невпопад. Рук теперь не распускает, но уж коль кто ему не по нраву, он встанет, надуется до красноты и ухает на противника. Берегись, мол, у-у-ух. |