Книга Вне зоны доступа, страница 27 – Юлия Резник

— Их можно обнаружить вот там… — Я подошла к Данилу и указала ему на большой каменистый выступ, по ту сторону горной речушки. — Они два года подряд здесь гнездовались. Может быть, тебе улыбнется удача.

Соловьев поднес камеру к лицу, покрутил объектив. В его выгоревших на безжалостном африканском солнце волосах играл ветер. Загоревшие едва не дочерна пальцы прокручивали объектив, очевидно, добиваясь идеальной точности фокусировки. Со своими камерами он обращался так бережно, так нежно… а вот с женщинами особенно не церемонился.

Осознав, какое направление приняли мои мысли, я едва не застонала в голос. Да уж… Стараясь не думать об отце-изменнике, я невольно вернулась мыслями к тому, что случилось между нами с Данилом, хотя еще недавно обещала себе об этом не вспоминать. Рассердившись на себя, я оставила Соловьева в покое и вернулась к машине, чтобы забрать оставшиеся вещи.

Глаза слипались. И дело было вовсе не в бессонной ночи. Скорее даже двух… Меня доконало другое. Слишком много эмоций мне довелось испытать, слишком многое пережить.

Пока Данил обходил окрестности, выискивая наиболее удачные для съемки места, я разожгла костер и поставила на огонь сковороду. Есть не хотелось, но я и не для себя старалась. Работа Данила требовала определённой выносливости. Завтрак бы ему определенно не помешал.

— Пахнет вкусно.

Я обернулась. Соловьев вышел из зарослей бесшумно, ступая как кот. Постепенно к нему возвращалась легкость, которую я отметила в его походке еще пять лет назад. Он словно становился собой, прежним. Прямо на моих глазах. И я не знала, почему это так сильно меня волновало. Ну, не думала же я, что он снова меня возненавидит?

— Обычная яичница с тушенкой.

— Тушенкой в наше время называли субстанцию непонятной консистенции. А здесь прямо мясо.

— Это наша, домашняя. Отец из индейки делает.

— Послушай…

— Я не хочу говорить об этом, ладно? — оборвала я Соловьева. Я и так уже успела пожалеть о том, что ему рассказала. Обычно я не откровенничала с незнакомыми мне людьми. Просто… он подвернулся в тот момент, когда держать всё в себе стало просто невыносимо. — Лучше расскажи, почему ты взялся за эту съемку. Это ведь совсем не то, чем ты занимался раньше. Не так ли?

— Да, совсем не то.

Данил уселся за раскладной стол, на который я бахнула скворчащую сковородку, и взялся за вилку. Он был немногословен, но я не собиралась сдаваться. Не то, чтобы меня так уж интересовала его жизнь. Скорее я просто хотела переключиться со своих проблем на его.

— Разве для этого проекта не нашлось другого фотографа? Того, кто специализируется на съемках живой природы?

Данил пожал плечами и весело хмыкнул:

— Боишься, что я все испорчу?

— Ну, опыта у тебя в этом отношении маловато, — сварливо заметила я.

— Это говорит лишь о том, что ты ничего обо мне не знаешь. Я, конечно, не из тех фотографов, которые живут при природных парках…

— А что, и такие есть?

— Есть, конечно. На западе съемки дикой природы, как правило, так и происходят.

— Почему?

— Да потому, что зверье там снимать — одно удовольствие. Они привыкшие к людям.

— А ты?

— А я снимал действительно дикую природу. По всему миру. В промежутках между работой. Сначала просто для себя. Интересно было. А потом… Потом у меня даже выставка была. В Лондоне.

Данил одновременно говорил и ел с аппетитом, которому можно было разве что позавидовать. Жадно, но аккуратно. Бросая на меня странные взгляды из-под выгоревших ресниц. На огне зашипел кофе, я подскочила к костру, сняла турку и, быстро составив ее на стол, стала дуть на обожжённые пальцы.

— Черт!

— Совсем спятила — голыми руками… с огня! — ругался Данил. Отбросив вилку, тот перехватил мою руку и принялся внимательно ее разглядывать. А меня прошиб ток.

— Да все нормально, даже волдыря нет, — попыталась я освободиться, да не тут-то было.

— Одни проблемы с тобой, Астафьева, — улыбнулся Соловьев, поднимая на меня взгляд.

— Хорошо, хоть не Стоцкая, — отчего-то охрипла я.

— Да… Хорошо.

Губы Данила коснулись моей ослабевшей руки. Скользнули от запястья и выше, обхватили пальцы и осторожно втянули в рот. По краю сознания мелькнула мысль, что я собиралась это все прекратить, но тут же исчезла, заплутав в провалах его потемневших глаз. Желание ударило под колени. И я уже не могла списать его на действие бабушкиного зелья. Я пошатнулась. Чтобы не упасть, ухватилась свободной рукой за плечо Данила, невольно прижалась к его лицу животом. А Соловьев этим тут же воспользовался. Потерся щекой о ставшую такой чувствительной кожу. Царапая ее, обжигая дыханием.

— Ох… — выдохнули одновременно, схлестнулись взглядами. Я не выдержала первая… Слишком било это все по моим до звона натянутым нервам.

— Пойду… пойду, принесу… эту, как её?

В горле пересохло, и каждое произнесенное слово царапало его изнутри. Пейзаж перед глазами расплывался, словно я смотрела на мир через залитое дождем стекло.

— Ага… Только не забудь, на чем мы остановились.

— Разве тебе не нужно работать?

— Еще как. Но это дневная съемка, — пошевелил бровями Соловьев. Я хмыкнула, намекая на то, что мечтать не вредно, и пошла к машине. Жаль, что во мне не было и капли уверенности в том, что когда на озеро опустится ночь, от моей решимости хоть что-то останется. Я чувствовала себя такой потерянной… Все смешалось. И когда я сказала Данилу, что мой мир разрушился — я не врала. И не драматизировала в попытке урвать хоть немного жалости. Она мне была не нужна. Просто… появление Пашки стало для меня полнейшей неожиданностью. У меня был брат. А отец, которого я боготворила, в надежности и принципиальности которого никогда не сомневалась, оказался обычным предателем.

И самым страшным в этом всем было горькое чувство разочарованности всем и вся, которое не покидало меня в последнее время. Впервые за всю мою жизнь у меня опустились руки. Уж лучше бы злость. Но и ее не было…

Я забралась в кабину и по рации связалась с амбулаторией. Убедилась, что с отцом все хорошо, перекинулась парой слов с матерью. Не знаю, как папа жил с тем, что сделал. Лично я теперь чувствовала себя ужасно.

Чертыхаясь, я попыталась связаться с бабкой.

— Привет, ба. Мы добрались.

— А звонишь чего?

И правда. Как будто ей для того, чтобы быть спокойной, нужен был мой отчет… Я нерешительно пожевала губу, но все же призналась:

— Думаю, что нам не надо было вот так его отпускать. Теперь неспокойно на сердце.