Книга Поклонники Сильвии, страница 121 – Элизабет Гаскелл

Джаззар-паша, прослышав, что британские моряки во главе с сэром Сиднеем Смитом обороняют пробитую в стене брешь, оставил свой трон в дворцовом саду, быстро облачился в одежды и поспешил на опасную позицию, где самолично, со всем сердечным пылом своей души, принялся отзывать моряков с линии обороны, сказав, что если он потеряет своих английских друзей, то потеряет все!

Но экипаж «Тигра» и не думал повиноваться старику – будь он хоть паша, хоть кто другой, – который пытался удержать их от борьбы. Они рвались в бой, давая отпор французам, которые атаковали брешь. И дрались задорно, весело, будто забавлялись, а не вели смертельное сражение, пока сэр Сидней не отдал Кинрэйду и его людям другой приказ: эта брешь перестала быть главной целью атаки французов, для ее обороны достаточно будет турецких отрядов под командованием Гассан-бея; осаждающие беспрестанным огнем своих орудий пробили стену в другом месте, снеся целые улицы.

– Покажи, на что ты способен, Кинрэйд! – напутствовал его сэр Сидней. – Вон с того холма на тебя смотрит сам Бони.

И действительно, на возвышенности под названием гора Ричарда Львиное Сердце вырисовывалась группа французских генералов. Верхом на конях они образовывали полукруг, в центре которого находился маленький человечек, размахивавший руками и, очевидно, что-то говоривший. Генералы с почтением внимали ему. По велению этого человечка от группы отделился адъютант и галопом поскакал к более отдаленному французскому лагерю – вероятно, чтобы передать приказ.

Два равелина, которые заняли Кинрэйд и его люди, чтобы вести по противнику фланкирующий огонь, находились фактически в десяти ярдах от расположения вражеского авангарда.

Внезапно французы ринулись к тому участку стены, где, как им представлялось, они не встретят сопротивления.

Удивленный их маневром, Кинрэйд рискнул выйти из укрытия равелина, пытаясь понять, что задумал противник. И он, не получивший ни царапины за долгие часы кровавой бойни, в которой сражался весь день, теперь упал под градом мушкетного огня и, беспомощный, лежал на земле, не замеченный своими людьми, которых позвали на подмогу: при их содействии планировалось оказать французам горячий прием. Солдаты противника, перебравшись через стену в сад паши, нарвались на сабли и кинжалы, и их обезглавленные трупы валялись под кустами роз и у фонтанов.

Кинрэйд лежал за траншеями, на удалении десятков ярдов от городских стен.

Передвигаться он не мог, поскольку был ранен в ногу. Земля вокруг него была устлана телами убитых французов. Ни один англичанин не осмеливался выбраться так далеко.

Все раненые, которых он видел, были французы; и многие из них, сатанея от боли, скрежетали зубами и осыпали его проклятиями, пока он не сообразил, что лучше бы ему притвориться мертвым. Ибо некоторые из раненых французов еще были в состоянии подползти к нему и, вложив остатки сил в один-единственный удар, мгновенно прекратить его земное существование.

Передовые дозоры французской армии находились от него на расстоянии ружейного выстрела, а его форма, хоть и не столь яркая, как у морских пехотинцев ^[122], на стороне которых он сражался, делала его верной мишенью, стоило ему шевельнуть рукой. И все-таки как же ему хотелось повернуться, хотя бы чуть-чуть, чтобы косые лучи беспощадного солнца не били ему в глаза, которые и без того болели. У него также начинался жар, боль в ноге с каждым мгновением становилась все более нестерпимой. Помимо зноя и усталости его мучила ужасная жажда – спутница раненых: ощущение было такое, что у него спеклись губы и язык, горло пересохло и одеревенело. Воспаленное сознание бередили картины былого – холодные северные моря, плавающие льдины, зеленая природа родной Англии, – отчего прошлое казалось более реальным, чем настоящее.

Неимоверным усилием воли он заставил себя выйти из бредового состояния. Он понимал, где находится, мог оценить свои шансы на спасение: они были ничтожно малы. Он подумал про свою молодую жену, которая ждет его в Англии и, возможно, никогда не узнает, что он умер с мыслями о ней, и глаза его застили непрошеные слезы.

Внезапно он увидел группу морских пехотинцев, которые, под защитой стрелков в равелине, выдвинулись на поле боя, чтобы подобрать раненых и отнести их в укрытие, где им будет оказана хирургическая помощь. Они были так близко, что он различал их лица, слышал их речь, но, лежа в пределах досягаемости французских ружей, не смел подать им знак.

В какой-то момент он не удержался перед искушением приподнять голову, чтобы дать себе шанс на спасение до того, как мерзкие твари, коими кишит военный лагерь ^[123], под покровом темноты станут раздевать и осквернять мертвых и добивать тех, в ком еще теплится жизнь. Но заходящее солнце ослепило его, и он не увидел того, что стремился увидеть.

Он уронил голову на землю и стал ждать смерти.

Это яркое солнце его и спасло.

Его узнали, как узнают человека, который стоит в зареве охваченного пожаром дома: в лице кроваво-красными бликами отпечатаны отчаянная мольба о помощи, безысходность и прощание с жизнью.

Один из морских пехотинцев отделился от группы товарищей и кинулся вперед, лавируя между ранеными армии противника в пределах досягаемости ее ружей. Он склонился над Кинрэйдом и, будто все поняв без слов, поднял его на руки, как ребенка, и с неистовой энергичностью, какую порождает скорее сила воли, нежели крепость мускулов, понес его к равелину под градом летящих в них пуль, одна из которых попала Кинрэйду в руку, не задев кости.

От умопомрачительной боли в болтающейся раненой ноге темнело в глазах; ему казалось, что жизнь вытекает из него. Однако после он вспомнит, как пехотинец призвал своих товарищей и как за то время, пока те к ним бежали, черты его спасителя сложились в облик, который Кинрэйд, сколь ни был измучен его разум, узнал. Но это было настолько невероятно, что больше походило на сон.

И все же те несколько слов, что изрек этот человек, пока, тяжело дыша, стоял один возле полубесчувственного Кинрэйда, вполне соответствовали тому образу, который нарисовало его больное воображение.

– Никогда бы не подумал, что ты будешь ей верен! – выдохнул он.

А потом подоспели другие пехотинцы, и, пока они делали из ремней перевязь, Кинрэйд окончательно впал в бесчувствие. Очнувшись, он увидел, что находится уже на «Тигре», лежит на своей койке, а корабельный врач колдует над его ногой. Следующие несколько дней он метался в горячке, почти не помня себя. Наконец сознание его прояснилось, и Кинрэйд сумел дать оценку своим воспоминаниям. Тогда он призвал матроса, которому поручили ухаживать за ним, и велел ему навести справки о морском пехотинце по имени Филипп Хепберн и, когда его найдут, попросить, чтобы он навестил Кинрэйда.

Матрос отсутствовал почти весь день и вернулся с неутешительными новостями: он побывал на всех кораблях, расспросил всех морских пехотинцев, которые ему встретились, но о Филиппе Хепберне никто не слышал.